Она улыбнулась ему, и
оба они подняли бокалы с вином, которое кипело в холодном состоянии.
Бинкли оставил в покое искусство и болтал теперь о небывалом ходе
сельди. Мисс Элиза поправляла булавку в виде палитры в галстуке мистера
Вандейка. Какой-то филистер за дальним столиком плел что-то такое, — не то о
Жероме, не то о Джероме. Знаменитая актриса взволнованно говорила о модных
чулках с монограммами. Продавец из чулочного отделения универсального
магазина во всеуслышание разглагольствовал о драме. Писатель ругал Диккенса.
За особым столиком редактор журнала и фотограф пили сухое вино. Пышная
молодая особа говорила известному скульптору:
— Подите вы с вашими греками! Пускай ваша Венера Милицейская поступит в
манекены к Когену, через месяц на нее только плащи и можно будет примерять!
Всех этих ваших греков и римов надо опять закопать в раскопки!
Так развлекалась богема.
В одиннадцать часов мистер Бинкли отвез Медору в пансион и, галантно
раскланявшись, покинул ее у подножия парадной лестницы. Она поднялась к себе
в комнату и зажгла газ.
И тут, так же внезапно, как страшный джин из медного кувшина, в комнате
возник грозный призрак пуританской совести. Ужасный поступок Медоры встал
перед нею во весь свой гигантский рост. Она воистину «была с нечестивыми и
смотрела на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше».
Ровно в полночь она написала следующее письмо:
«М-ру Бирия Хоскинсу. Гармония, Вермонт.
Милостивый государь!
Отныне я умерла для вас навеки. Я слишком сильно любила вас, чтобы
загубить вашу жизнь, соединив ее с моей, запятнанной грехом и преступлением.
Я не устояла против соблазнов этого греховного мира и погрязла в водовороте
Богемы. Нет той бездны вопиющего порока, которую я не изведала бы до дна.
Бороться против моего решения бесполезно. Я пала так глубоко, что подняться
уже невозможно. Постарайтесь забыть меня. Я затерялась навсегда в дебрях
прекрасной, но греховной Богемы. Прощайте.
Когда-то ваша
Медора».
Наутро Медора обдумала свое решение. Люцифер, низринутый с небес,
чувствовал себя не более отверженным, Между нею и цветущими яблонями
Гармонии зияла пропасть… Огненный херувим отгонял ее от врат потерянного
рая. В один вечер, с помощью Бинкли и Мумма (1), ее поглотила пучина богемы.
Оставалось только одно: вести блестящую, но порочную жизнь. К священным
рощам Вермонта она никогда больше не посмеет приблизиться. Но она не
погрузится в безвестность — есть в истории громкие, влекущие к себе имена,
их-то она и изберет в образцы для себя.
Камилла, Лола Монтес, Мария Стюарт,
Заза (2) — таким же громким именем станет для грядущих поколений имя Медоры
Мартин.
Два дня Медора не выходила из комнаты. На третий день она развернула
какой-то журнал и, увидев портрет бельгийского короля, презрительно
захохотала. Если этот знаменитый покоритель женских сердец встретится на ее
пути, он должен будет склониться перед ее холодной и гордой красотой. Она не
станет щадить ни стариков, ни молодых. Вся Америка, вся Европа окажется во
власти ее мрачных, но неотразимых чар.
Пока еще ей тяжело было думать о той жизни, к которой она когда-то
стремилась, — о мирной жизни под сенью Зеленых гор, рука об руку с
Хоскинсом, о тысячных заказах на картины, приходящих с каждой почтой из
Нью-Йорка.
Ее роковая ошибка разбила эту мечту.
На четвертый день Медора напудрилась и подкрасила губы. Один раз она
видела знаменитую Картер в роли Заза. Она стала перед зеркалом в небрежную
позу и воскликнула: «Zut! zut!» У нее это слово рифмовало с «зуд», но как
только она произнесла его. Гармония отлетела от нее навсегда. Водоворот
богемы поглотил ее. Теперь ей нет возврата. И никогда Хоскинс…
Дверь открылась, и Хоскинс вошел в комнату.
— Дори, — сказал он, — для чего это ты испачкала лицо мелом и красной
краской?
Медора протянула вперед руку.
— Слишком поздно, — торжественно произнесла она. — Жребий брошен.
Отныне я принадлежу иному миру. Проклинайте меня, если угодно, это ваше
право. Оставьте меня, дайте мне идти той дорогой, которую я избрала. Пускай
родные не произносят более моего имени. Молитесь за меня иногда, пока я буду
кружиться в вихре веселья и жить блестящей, но пустой — жизнью богемы.
— Возьми полотенце, Дори, — сказал Хоскинс, — и вытри лицо. Я выехал,
как только получил твое письмо. Эта твоя живопись ни к чему хорошему не
ведет. Я купил нам с тобой обратные билеты на вечерний поезд. Скорей
укладывай свои вещи в чемодан.
— Мне не под силу бороться с судьбой, Бирия, Уходи, пока я не изнемогла
в борьбе с нею.
— Как складывается этот мольберт, Дори? Да собирай же вещи, надо еще
успеть пообедать до поезда. Листья на кленах уже совсем распустились, Дори,
вот посмотришь.
— Неужели распустились, Бирия?
— Сама увидишь, Дори! Утром, при солнце, это прямо зеленое море.
— Ах, Бирия!
В вагоне она вдруг сказала ему:
— Удивляюсь, почему ты все-таки приехал, если получил мое письмо?
— Ну, это-то пустяки! — сказал Бирия. — Где тебе меня провести. Как ты
могла уехать в эту самую Богемию, когда на письме стоял штемпель «Нью-Йорк»?