— Помню, — глухо отвечает Старший.
— Тогда догадываешься ли ты, о чем стал задумываться тот же Мусорщик Персей к старости?
— Догадываюсь ли я? — смеется тьма, и невесел ее смех. — Я ЗНАЮ! Я сам спросил его об этом, когда он пришел ко мне. Кровь жертвенной коровы подогрела Персею память, а терять ему было уже нечего — он все потерял. «Ни о чем не жалею, — сказал он, и я вздрогнул, когда увидел его улыбку, — ни о чем, кроме одного… Не следовало мне отдавать Алалкомене [2] голову Медузы. А если уж отдавать, то пусть взглянули бы друг другу в глаза. Как-никак родня… Ответь, Владыка — посмел бы ты тогда послать за мной Таната? [3] » И я ничего не ответил ему, Средний! Я молчал, а он улыбался…
Тишина. И только черная вода Стикса плещет о подножие Белого Утеса Забвения, невидимого во мраке, словно смывая с него горечь последних слов Владыки.
— А он улыбался, — повторяет Средний. — Улыбался. Здесь. И после этого ты не хочешь препятствовать рождению Мусорщика-Одиночки? Странно… очень странно. Стареешь, Владыка?
— Что ты предлагаешь, Средний?
— Для начала — поговорить с Младшим. Убедить его не делать этого. Мойры еще не спряли нить — значит, все обратимо. Двоих Младший, может быть, и послушает…
— Тебя одного, выходит, уже не послушал. Не будь наивен, Средний — ты не хуже меня знаешь Зевса! Если он что-то решил, его не отговоришь, хоть мир наизнанку выверни.
— Увы, Старший, — вздыхает море. — Не отговоришь. Более того, он совершает ЭТО как раз в данный момент. Ни с кем не посоветовавшись!
— Разве он когда-нибудь с кем-то советовался? Даже когда он поднял руку на отца — он сделал это сам, а Семья лишь присоединилась…
Средний гулко вздыхает еще раз.
— Младший стал опасен, — говорит он с затаенной ненавистью, и кажется, что сейчас эта ненависть разорвет сгустившийся мрак ослепительно-белой вспышкой.
Стареешь, Владыка?
— Что ты предлагаешь, Средний?
— Для начала — поговорить с Младшим. Убедить его не делать этого. Мойры еще не спряли нить — значит, все обратимо. Двоих Младший, может быть, и послушает…
— Тебя одного, выходит, уже не послушал. Не будь наивен, Средний — ты не хуже меня знаешь Зевса! Если он что-то решил, его не отговоришь, хоть мир наизнанку выверни.
— Увы, Старший, — вздыхает море. — Не отговоришь. Более того, он совершает ЭТО как раз в данный момент. Ни с кем не посоветовавшись!
— Разве он когда-нибудь с кем-то советовался? Даже когда он поднял руку на отца — он сделал это сам, а Семья лишь присоединилась…
Средний гулко вздыхает еще раз.
— Младший стал опасен, — говорит он с затаенной ненавистью, и кажется, что сейчас эта ненависть разорвет сгустившийся мрак ослепительно-белой вспышкой.
— Младший стал опасен. Он зарвался! Пора сместить его — и положить конец очередным безрассудствам! У меня есть достаточная поддержка Семьи…
— Но она недостаточна, чтобы ты мог открыто выступить против Младшего.
— А ты? Ты присоединишься ко мне?!
Тьма.
Сполохи.
Тьма.
— Ты редко спускаешься ко мне, Средний, — почти беззвучно отзывается тьма. — Очень редко. Иначе ты знал бы, что гекатонхейры [4] все с большим трудом сдерживают напор из Тартара. И рано или поздно, Сторукие могут не выдержать. Вот тогда я буду рад любому союзнику: хоть одному из Семьи, хоть Получеловеку, хоть Мусорщику-Одиночке — лишь бы он умел убивать навсегда. Младший — тиран и самодур, но в этот день он будет первым из бойцов. А ты, Средний, не захочешь ли ты отсидеться в своих глубинах? Не обижайся, это я так… Короче, я бы не советовал тебе слишком беспокоиться о будущей судьбе Мусорщика-Одиночки. Он смертен — и этим все сказано; во всяком случае, для меня. Беспокоиться надо о тех, что копят силы там, внизу, в Тартаре. Ну а ваши претензии на власть меня не касаются. Я к власти не рвусь, мне хватает того, что я имею. И я не стану доносить Младшему о нашем разговоре.
— Спасибо хоть на этом, — недовольно бурчит Средний. — Ох, Старший, спохватишься — да только поздно будет. Смотри, не раскайся после…
— Смотрю, смотрю. И ты смотри, не ушибись — я-то здесь вижу, а вот ты… Эх, предупреждал же! Тут тебе Эреб, тут землю сотрясать опасно…
Когда тяжелые шаги Среднего затихли в отдалении, Старший в сердцах сплюнул и пробормотал:
— Дурак ты, братец! Прямой, как копье — вот и летишь, не сворачивая, куда бросили! Гера крутит тобой, как хочет, а ты до сих пор считаешь, что дело обстоит наоборот… Ох, Черногривый! Ума бы тебе хоть малую толику…
Что-то прошелестело во влажной мгле, отливающей багрянцем — впрочем, только сейчас стало ясно, что мрак после ухода Среднего заметно поредел, превратясь в сумрак.
— Ты, Лукавый?
— Я, дядя.
— Подслушивал?
— Я? Никогда.
— Ясно. И много услышал?
— Достаточно, дядя.
— Наверху был?
— Был.
— И… что там?
— Свершилось. Только что папа вернулся в Семью. И уставшая Нюкта-Ночь скоро уйдет от Фив.
Некоторое время Старший переваривал услышанное.
Некоторое время Старший переваривал услышанное.
— Лукавый?!
— Да, дядя?
— Знаешь что, Гермий — слетай-ка ты к Мойрам! [5] Выясни, что они там напряли в приданое будущему новорожденному. Изменить судьбу мы не в силах, но знать… знать ее не мешало бы. Мало ли…