— Ты его видел? — Амфитрион плотнее завернулся в шерстяной пеплос, которого вполне хватило бы на две накидки для шестилетних мальчишек.
— Видел… только не пойму — которого?! Смурной весь, неразговорчивый, любовника себе завел — тихий такой мальчик, Гиласом зовут. На Лемносе остановку делали — там одни бабы, мужиков нет, местные красавицы под Пана лечь готовы! — так нет, даже на берег не сошел, все с этим Гиласом возился. Я, конечно, понимаю — бывает… у меня у самого от этой дуры Афродиты сын — Гермафродит…
— Ничего ты не понимаешь, бог, — хрипло бросил Амфитрион. — Просто от мальчиков детей не бывает. Которых можно убить. Ификл это… который на «Арго».
— Ты уверен? Почему он тогда назвался Алкидом?
— Уверен. Каждый из них винит себя. Алкид — сам знаешь, за что… А Ификл, спасая меня, убил двоих служителей Тартара у алтаря в момент принесения жертвы. И теперь он считает, что это и была та жертва, из-за которой… короче, Ификл считает себя виновным. И знает, что пока оскверненный Алкид-безумец бродит по Элладе — найдется немало желающих убить его, снискав славу и милость богов.
— А так?
— А так — Алкид уплыл на «Арго». Ищи-свищи! Брата он прикрывает, вот что…
— Так Теспий же его очистил!
— А многие об этом знают?
Помолчали.
Гермий, собравшийся было вновь наполнить свой кубок, передумал и сделал большой глоток прямо из кувшина.
Потом еще один.
— А что Зевс? — Амфитрион первым нарушил затянувшуюся паузу.
— Папа? Сияет от счастья. И изо всех сил пытается это скрыть — видишь, какая погода?! Еще бы, такой повод отправить героя на подвиги! Во искупление. Всыпал Гере для порядка…
— Сияет, значит, — как эхо, глухо повторил Амфитрион, и Гермия передернуло от старческого дребезжания этого детского голоса.
— Вот только папа еще не решил, — с нарочитой бодростью продолжил Лукавый, — куда Алкида лучше послать? То ли в Фессалию, лапифов [41] с кентаврами гонять, то ли в Микены, на службу к Эврисфею, сыну Сфенела. Все-таки Микены — это серьезно, у всех на виду; да и папа как-то сдуру поклялся, что быть Эврисфею владыкой над всеми Персеидами! Он, небось, Алкида в виду имел, а Гера этому микенцу семимесячному роды ускорила… ну, сам знаешь!
— Микены? — вдруг словно очнулся Амфитрион, но тут же поспешил взять себя в руки.
— А что, это мысль… у моих парней оба деда — законные микенские ванакты! Слушай, Гермий, это просто гениально: герой и прямой наследник, совершающий подвиги по указке недоношенного ублюдка, захватившего власть! То-то Эврисфей обрадуется, когда увидит нас в Микенах!
Мрачная ирония переполняла сказанное.
— Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?
— Обязательно! — Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его на Гермия, и даже не заметил этого. — Мне главное, чтобы твой громогласный папаша не мешал нам явиться в Микены, обосноваться где-нибудь рядом, скажем, в Тиринфе — потому что я не люблю «случайных» покушений — и совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными…
— Подожди-подожди! — прервал его Гермий. — Ну, «громогласного папашу» я тебе прощаю — но ты сказал — «нам»?!
— Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне — сыну Ификла Иолаю, спутнику героев… героя. Но, если хочешь, можешь включить в это «нам» и себя. А если серьезно, Гермий…
Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.
— А если серьезно — надоело быть жертвой! За всех надоело — за себя, за жену, за сыновей… разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а вокруг все, кому не лень: Павшие, Одержимые, Олимпийцы, мы с тобой… восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла ковали цепь для брата; потом дали пять лет передохнуть и, как пьянице, поднесли чашу с вином к носу — и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?
— Озвереет, — машинально ответил Гермий. — И попытается отобрать чашу.
— Правильно. Так чего удивляться, что мой Алкид сошел с ума и закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же — мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..
— Он принес детей себе в жертву? — тихо спросил Лукавый.
— Не ведая, что творит! — отрезал Амфитрион.
— Значит, Павшие добились своего?
— Почти, Гермий. Почти.
А в сознании вечно юного бога в крылатых сандалиях горело свежевыжженным клеймом одно слово.
Жертвы.
Вот дед Крон-Временщик жертвует прадедом-Ураном, оскопляя собственного отца во имя грядущей власти; вот отец-Зевс, Дий Высокогремящий, жертвует дедом Кроном и прабабкой Геей-Землей во имя победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем Гермием ради любовника-Олимпийца (и рада бы мужем назвать, да нельзя), бросая новорожденного в гроте горы Киллены; вот он сам, Гермий-Лукавый, готов пожертвовать близнецами во имя интересов Семьи, как Гера-мачеха совсем недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих братьев; вот Амфитрион-лавагет жертвует собой, поднимая руку на Арея-Эниалия в битве под Орхоменом…
Жертвует — собой.
Собой.
Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.
Единственная жертва, недоступная бессмертному, не способному жертвовать собой.
Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.