Ей не следовало приезжать, ни в коем случае. Конференция — для обмена мыслями, по крайней мере так считается. Нельзя обмениваться мыслями, если сама их не понимаешь.
В дверь кто-то скребется, слышится детский голосок: «Mammie, ег zit een vrouw erin, ik kan haar schoenen zien!»
Она поспешно спускает воду, отпирает дверь, выходит. «Извините», — говорит она, избегая смотреть на мать и дочь.
Что сказал ребенок? Почему она так долго? Если бы она говорила на их языке, она могла бы просветить ребенка: потому что чем старше становишься, тем больше времени это занимает; потому что иногда нужно побыть одной; потому что есть вещи, которые не делают на людях, уже не делают.
Ее братья: позволили ли им пойти в туалет последний раз, или то, что они обгадились, было частью наказания? Хоть над этим Пол Уэст опустил завесу, спасибо ему за такую крошечную милость.
И никого, кто бы потом обмыл их. С незапамятных времен это женская работа. В этом деле в подвале женщины не участвовали. Но может быть, когда все было кончено, когда розовые персты зари коснулись неба на востоке, пришли женщины, неутомимые брехтовские женщины-уборщицы, и принялись за работу, стали наводить порядок, мыть стены, тереть пол, чтобы никогда нельзя было догадаться, в какие игры играли мальчики ночью.
С незапамятных времен это женская работа. В этом деле в подвале женщины не участвовали. Но может быть, когда все было кончено, когда розовые персты зари коснулись неба на востоке, пришли женщины, неутомимые брехтовские женщины-уборщицы, и принялись за работу, стали наводить порядок, мыть стены, тереть пол, чтобы никогда нельзя было догадаться, в какие игры играли мальчики ночью. Никогда — пока не пришел мистер Уэст и снова не распахнул двери.
Одиннадцать часов. Должно быть, идет следующее выступление. У нее есть выбор: она может пойти в отель, спрятаться в своем номере и продолжать убиваться, а может войти на цыпочках в зал, усесться в последнем ряду и выполнить второе задание, ради которого ее пригласили в Амстердам: послушать, что скажут о проблеме зла другие люди.
Наверное, есть еще какой-нибудь способ завершить утро, придать ему форму и смысл: что-то вроде очной ставки, в результате которой будет сказано последнее слово. Вот если бы она наткнулась в коридоре на самого Пола Уэста! Что-то ведь должно было бы проскочить между ними, внезапное, как молния, что осветило бы для нее всю картину, даже если бы потом она снова окунулась во мрак. Но коридор пуст.
7
Эрос
С Робертом Дунканом она встречалась только один раз, в 1963 году, вскоре после того как вернулась из Европы. Информационное агентство из Соединенных Штатов предложило Роберту Дункану и еще одному, менее интересному поэту по имени Филип Уэйлен совершить поездку по нескольким городам: эскалация холодной войны предполагала затраты на идеологическую пропаганду. Дункан и Уэйлен читали свои стихи в университете Мельбурна; после чтения все отправились в бар — оба поэта, сотрудник консульства и с полдюжины австралийских писателей всех возрастов, она в том числе.
В тот вечер Дункан читал свою длинную «Поэму, начинающуюся строкой Пиндара», которая произвела на нее впечатление, даже тронула. Ее пленил и сам Дункан, его прекрасный римский профиль. В том настроении, в каком она пребывала в те дни, она не отказалась бы даже броситься в его объятия, не отказалась бы заполучить от него дитя любви, как одна из тех смертных женщин из древнегреческих мифов, которых оплодотворил случайно оказавшийся рядом бог и которые родили потом ребенка-полубога.
Она вспомнила про Дункана, потому что в книге, которую прислал ее друг из Америки, она натолкнулась еще на один пересказ истории Амура и Психеи, сделанный некой Сьюзен Митчелл, произведения которой ей были незнакомы. Любопытно, откуда у американских поэтесс интерес к Психее, подумала она. Может быть, они находят в ней что-нибудь американское, в этой девушке, которая, не удовольствовавшись радостями, что дарил ей тот, кто посещал ее по ночам, зажгла лампу, чтобы прогнать тьму и посмотреть на него, обнаженного? В нетерпении Психеи, в ее неспособности оставить любовника в покое не находили ли они, американки, чего-то, присущего им самим?
Ей тоже не чуждо было любопытство относительно того, что касалось соития богов со смертными, хотя она никогда не писала об этом, даже в своей книге о Мэрион Блум и ее боготворимом муже Леопольде. Причем ее интриговала механика, а не метафизика этого дела, его практическая сторона, практическое проникновение в тело живого существа. Пожалуй, это довольно скверно, если в твою спину вонзаются когти перепончатых лап взрослого лебедя-самца, когда он занимается своим делом, или если бык весом в добрую тонну взваливает на тебя свою тушу. А что происходит, если бог не удосуживается изменить свой облик и остается до ужаса самим собой, как приспосабливается человеческое тело к порывам его страсти?
Надо отдать справедливость Сьюзен Митчелл, она не уходит от подобных вопросов. В ее поэме Амур, который стал для такого случая ростом с человека, лежит на спине, его крылья свешиваются по обе стороны ложа, а девушка (скорее всего) на нем. Семя бога, очевидно, извергалось в огромном количестве (вероятно, то же самое испытала и Мария из Назарета, когда очнулась ото сна, все еще чуть дрожа, а семя Святого Духа в это время текло у нее по бедрам).