Трудно ощущать полноту жизни, пребывая в заключении. Тюремное заключение есть форма наказания, которой отдает предпочтение Запад. Под предлогом, что все иные виды наказания (избиение, пытки, отсекновение конечностей, казнь) являются слишком жестокими и изуверскими, Запад стремится к тому, чтобы именно избранный им способ экзекуции был введен во всех странах мира. О чем это нам говорит? Лично мне это говорит о том, что, с точки зрения поклонников приоритета Разума, ограничение свободы передвижения в пространстве почитается наиболее эффективным, наиболее болезненным способом ущемления прав одного существа другим. И действительно, смотрите, что происходит. Этот метод применяется на практике именно к тем существам, которые менее всего способны переносить ограничение в пространстве; это именно те, кто менее всего соответствует декартовскому представлению о приоритете духа над телом (раз для души тело все равно как стручок для горошины, то последующие стадии ее заключения уже не важны). Наиболее разрушительный эффект от этого вида наказания мы можем наблюдать в зверинцах, в лабораториях, в разного рода исследовательских центрах, — потоку радости, той радости, которую рождает не дух и не тело, а простое «телесное бытие», в таких заведениях места нет.
Вопрос не в том, есть ли у нас нечто общее — способность рассуждать, самосознание, душа — с другими живыми существами. (С учетом предсказуемого вывода, что если этого общего нет, то мы вправе обращаться с ними как нам вздумается, то есть уничтожать их и осквернять их трупы.) Я хочу снова вернуться к теме концентрационных лагерей. Феноменальный ужас, который заставил нас признать все происходившее там преступлением против человечности, проистекает вовсе не из того, что, разделяя с узниками принадлежность к роду человеческому, к ним относились как ко вшам. Это слишком абстрактно, слишком расплывчато. Ужас в том, что убийцы, как, впрочем, и все остальные, отказывались мысленно представить себя на месте жертвы. Они говорили: «Вон, в скотовозке привезли этих». Они не говорили себе: «Это меня везут в скотовозке». Они говорили: «Наверное, сегодня жгут мертвецов, потому такая вонь и моя капуста вся в пепле».
И никто из них не спросил самого себя: «Каково было бы мне, если бы это меня сжигали в печи?!» Никто не сказал себе: «Это я сгораю, это я падаю пеплом».
Сердца их были затворены наглухо. Сердце же есть вместилище сострадания — того самого дара, который дает нам возможность иногда отождествлять себя с ближним своим. Сострадание, сопереживание есть прежде всего свойство субъекта, к объекту оно имеет лишь косвенное отношение. Это мы прекрасно понимаем, когда представляем себе объект не в виде летучей мыши, а в виде другого человеческого существа. Есть люди, которые обладают способностью отождествлять себя с кем-то, есть такие, у которых подобная способность почти отсутствует. Тех, у кого ее вообще нет, мы называем психопатами. Впрочем, существуют и другие: они способны сострадать, но предпочитают этого не делать.
Вопреки Томасу Нагелю, который, вероятно, человек не злой, вопреки Фоме Аквинскому и Рене Декарту, которые мне далеко не так симпатичны, как Нагель, я лично считаю, что наши способности отождествления себя с другими существами беспредельны. Сопереживание не имеет границ. Хотите доказательство? Пожалуйста.
Несколько лет назад я написала книгу под названием «Дом на Экклс-стрит». Для того чтобы сочинить этот роман, я была вынуждена вообразить себя Мэрион Блум. Удалось ли мне это? Если бы не удалось, то вряд ли вы пригласили бы меня сегодня к себе. В любом случае дело не в этом. Дело в том, что Мэрион Блум никогда не существовала. Мэрион Блум была создана воображением Джеймса Джойса. Если мне удалось вообразить себя той, кого никогда не было, это означает, что с таким же успехом я могу стать кем угодно — летучей мышью, шимпанзе или улиткой, любым существом, с которым я живу на одной планете.
В последний раз я возвращаюсь сегодня к центрам уничтожения, которые везде вокруг нас, но мы на это коллективным усилием воли закрываем глаза. Ежедневно там происходит новый холокост, но наша совесть молчит. Мы не чувствуем себя причастными. Похоже, мы можем творить безнаказанно все что угодно.
Мы тычем пальцами в немцев, поляков и украинцев, тех самых, которые и знали и не знали о совершавшихся на их глазах зверствах. Нам кажется, что все они должны были вследствие самовнушенного неведения стать не совсем нормальными людьми. Нам бы хотелось думать, что в ночных кошмарах их преследуют те, чьи страдания они так старательно отказывались замечать. Нам бы хотелось думать, что по утрам они просыпаются в холодном поту и постепенно умирают от рака. На самом же деле это совсем не так. История доказывает обратное, а именно: мы можем творить что вздумается, и никто нас за это не накажет».
Странно звучит эта заключительная фраза. Лишь когда Элизабет снимает очки и складывает свои записки, раздаются робкие и довольно жидкие аплодисменты. «Странное заключение, — думает Джон, — да и сама лекция плохо составлена и неуклюже аргументирована. Нечего было Элизабет сюда приезжать».