— Да, но люди не желают отказывать себе в мясе. Они любят есть мясо. Это жестоко, но это факт. В каком-то смысле животные имеют то, что заслуживают. Зачем тратить время на помощь тем, кто сам не желает себе помочь? Пусть себе варятся в собственном соку! Если бы меня спросили, что я испытываю к животным, которых съедаю, я бы ответил, что презираю их. Мы плохо с ними обращаемся, потому что мы их презираем, а презираем за то, что они не сопротивляются.
— Не стану с тобой спорить. Считается, что мы обращаемся с животными как с неодушевленными предметами, но нет: мы обращаемся с ними как с военнопленными. Ты, вероятно, не знаешь, что, когда только-только стали появляться зоопарки, смотрителям приходилось защищать зверей от людей. Зрители почему-то считали, что зверей для того и выставляют напоказ, чтобы над ними можно было вдоволь поиздеваться, как, бывало, издевались над взятым в плен противником. Было время, когда люди сражались с животными. Это называли охотой, хотя, по сути, охота и война одно и то же. Такого рода война длилась миллионы лет. Окончательно мы ее выиграли всего несколько столетий назад, с изобретением огнестрельного оружия. Лишь после того, как победа стала абсолютной и необратимой, мы позволили себе культивировать сострадание к «братьям нашим меньшим». Но это сострадание имеет очень неглубокие корни. Гораздо прочнее в нас засело более давнее и более примитивное отношение к ним: взятый в плен не принадлежит к нашему племени, мы вправе поступать с ним как заблагорассудится — можем принести его в жертву божеству, можем перерезать ему горло, можем вырвать его сердце, можем сжечь на костре. Взятый в плен — вне закона.
— Так ты от этого синдрома хочешь излечить человечество?
— Я сама не знаю, чего хочу добиться, Джон. Знаю только, что не могу молчать.
— Хорошо. Только ведь пленных, как правило, не убивали, их просто обращали в рабов.
— А что такое, по-твоему, наши стада, как не популяция рабов? Их функция — производить для нас пищу. Даже их соития — всего лишь форма работы на нас. Мы не питаем к ним ненависти, потому что они ее уже недостойны. Мы смотрим на них с презрением.
— Все-таки остались еще такие, кого мы ненавидим, например крысы. Эти не сдаются, они борются. В канализационных системах они организуют целые отряды. Пока они не побеждают, но и не покоряются. А комары? А микробы? Они еще, может, и победят нас. И уж точно они нас переживут.
Последняя, прощальная встреча матери в колледже должна пройти как дискуссия. В качестве оппонента выступит крупный блондин, который присутствовал на торжественном ужине, — Томас О’Хирн, профессор философии.
И уж точно они нас переживут.
Последняя, прощальная встреча матери в колледже должна пройти как дискуссия. В качестве оппонента выступит крупный блондин, который присутствовал на торжественном ужине, — Томас О’Хирн, профессор философии. Согласно оговоренным условиям, О’Хирну будет предоставлена возможность выдвинуть три возражения, а мать столько же раз будет иметь шанс ему ответить. Поскольку О’Хирн был настолько любезен, что прислал матери тезисы своего выступления, то она в курсе того, о чем пойдет речь.
— Мое первое замечание в связи с движением в защиту прав животных, — начинает О’Хирн, — состоит в следующем: не считаете ли вы, что без учета исторически сложившейся ситуации оно, подобно движению за права человека, рискует превратиться в очередную кампанию Запада против образа жизни в других странах мира, кампанию, в ходе которой Запад пытается возвести свой собственный взгляд на проблему в статус общечеловеческого, универсального?
Далее О’Хирн совершает краткий экскурс в историю создания различных обществ защиты животных в Британии и Америке в девятнадцатом веке.
— Когда речь идет о борьбе за права человека, — продолжает О’Хирн, — то от стран с иными культурными и религиозными традициями мы слышим вполне справедливые возражения по этому поводу: у них есть собственные морально-этические представления и нет ни малейшего желания пользоваться чуждыми стандартами. То же самое говорится, когда речь заходит и о защите животных: нормы отношения к животным складывались у них веками, и разделять нашу сравнительно недавно оформившуюся позицию им ни к чему.
Во время своего вчерашнего выступления наш уважаемый оратор обошелся с Декартом весьма сурово. Однако идея о том, что животные относятся к иной категории, нежели люди, принадлежит не ему, он лишь по-новому ее сформулировал. Мнение по поводу того, что доброе обращение с животными есть наш долг перед ними, а не моральный долг каждого перед самим собой, сформировалось относительно недавно; это точка зрения чисто прозападная, точнее, она имеет англосаксонское происхождение. До тех пор пока мы будем присваивать себе исключительное право на понимание этических универсалий и считать, что все прочие культуры в этом ничего не смыслят, наши усилия неизбежно будут встречать сопротивление, и это сопротивление будет вполне справедливо.
Теперь черед матери.
— Ваши сомнения, профессор О’Хирн, весьма обоснованны и очень существенны, — говорит она, — и я не уверена, что в состоянии дать вам столь же обоснованный ответ. Вы абсолютно правы по поводу истории проблемы. Сочувственное отношение к животным стало восприниматься как норма совсем недавно, всего каких-нибудь сто пятьдесят — двести лет назад, и то лишь в некоторых странах. Вы правы, усматривая связь между историей движения в защиту животных и историей борьбы за права человека, поскольку первое в историческом плане есть всего лишь ответвление более обширного филантропического процесса, включающего защиту рабов и несовершеннолетних.