Священник поморщился и начал одеваться. Начетник перехватил его уже во дворе:
— Это рабы из Люмати, господин епископ. За ними недоимки шесть лет числятся.
— Что они делают под моим окном?
— Так, недоимки у них… Я прикажу разогнать.
Хозяин замка остановился, внимательно вгляделся в своего начетника. Малого роста, в остальном он мало отличался от прочей замковой дворни: черная монашеская ряса, медный крест на шее, кожаная шапочка с длинными ушами. Разве только шапка казалась почище, да ряса поновее, да рожа пошире: спал и харчевался хозяйственник явно не в общем зале. И глазки у него бегали воровато…
— Что они делают под моим окном? — повторил вопрос епископ.
— Я за недоимки детей у них взял, которым годков по десять-двенадцать. Шляхте продать.
— А почему детей?
— Так, брать больше нечего. Скотину о прошлом годе отогнали. Лошадей забрать, так пахать не смогут. А на детей тут покупатель пришел. Серебра по три монеты за каждого обещал. А чего не продать? Сервы…
— И они теперь каждый день у меня под окном скулить станут?
— Я разгоню…
— Постоянно гонять собираешься?
— Детей увезут, успокоятся. Это так всегда. Недельку, али месяц похнычат…
— Ско-олько?! — зарычал дерптский епископ, отвернулся и решительным шагом направился к воротам, отодвинул засов, толкнул калитку.
— Господин! Кинутся! — попытался остановить его привратник, но хозяин замка уже вышел наружу:
— Эй, рабы! Слышите меня?
Стоящие на коленях у угловой башни люди повернули головы к нему.
— Недоимки прощаю. Все пошли вон отсюда.
Он вернулся назад еще до того, как сервы успели понять, что произошло, а потому радостные крики слышал лишь сквозь глухую стену.
— Как же так? — слегка подпрыгивая, потрусил рядом начетник.
— Недоимки… двести десять монет…
— Я епископ, — остановился хозяин замка. — Я служитель Божий, и я ему молюсь. Не желаю, чтобы меня хоть кто-нибудь отвлекал!
— Но ведь казна епископская… На нужды Божии…
— Богу золото ни к чему, — холодно отрезал епископ. — Ему нужна вера. А я не хочу, чтобы в ближайшие полгода хоть кто-нибудь скулил у меня под окнами, кидался мне в ноги, когда я гуляю, плакал по ночам, пытался зарезать в обиде за проданных детей, и вообще… И вообще, если хоть кто-нибудь опять придет жаловаться, начетник, ты станешь каждый день обедать только в кресле святого Иллариона!
— Да, господин епископ, — заметно струхнул слуга. — Больше никто не придет.
Но жалобщики приходили. Дважды к ним выбегал начетник, опасливо косясь на окна башенки со спальней епископа, а один раз, после разговора, он сам явился к дерптскому епископу и не без злорадства сообщил, что Кодаверский монастырь наложил на сервов новый налог на кормление раненых. Властителю западного берега Чудского озера пришлось самолично садиться в седло и мчаться в Кодавер, умерять аппетиты монахов. Переодетая служкой Инга ездила вместе с ним и во время службы в монастырском храме пела на хорах. На прихожан этот молебен произвел незабываемое впечатление — но еще большее впечатление он произвел на самого священника, впервые услышавшего настоящий голос под настоящими сводами. После этого впервые за много лет дерптский епископ начал выезжать из замка и лично проводить торжественные службы в разных храмах: в Аадами, Торми, Паламузе, Камбии.
Когда воскресным вечером четвертого апреля после подобного богослужения кортеж правителя возвращался из Лохусуу, епископ с удивлением заметил, что на клене неподалеку от его замка развеваются на ветру какие-то тряпочки.
— Что это? — приостановил он своего коня.
— Это сервы, господин епископ, — пояснил гарцующий рядом Флор. — Они почему-то уверовали, что на вас сошла благодать. А поскольку вы не любите принимать благодарности, то каждый, кто хочет вознести за вас молитву, оставляет здесь тряпочный узелок.
— Вот как? — священник спрыгнул на липкий весенний снег, вошел под крону, огляделся, касаясь отдельных тряпочек руками. — Да их тут больше сотни… Странно… Оказывается, это тоже приятно.
* * *
Холодная спальня, несмотря на всю прелесть мягких перин, мало нравилась и самому епископу, и его личной певице, а потому они нередко оставались ночевать в малом зале, на раскиданных перед камином медвежьих шкурах. Здесь их и застал начетник, прибежавший с тревожным известием:
— Господин епископ, русский келарь приехал!
— Кто? — прикрыл священник девушку краем шкуры.
— Да отец Анисим, из Псково-Печерского монастыря. Дань для русского царя собирает.
— Почему в такую рань? — покосился в сторону светлеющих окон епископ.
— Так, чтобы отъехать не успели. Вы только ничего ему не давайте, господин епископ, — засуетился начетник. — У нас серебра всего пять бочонков, а золота и того меньше. Сервы платить хуже стали, страха не чувствуют. Совсем доходы упали.
— Ладно, не дам, — поднялся хозяин замка. — Зови его, раз приехал. Только не торопясь. Пусть со стола все вчерашнее уберут и свежее угощение поставят. Мне умыться принесут. И приберут тут все.
Русский келарь по объему превышал дерптского епископа никак не меньше, чем втрое. В двери малого зала он протиснулся бочком, затем сразу приосанился и двинулся вперед, сложив ладони, как на полочке, на животе.
В двери малого зала он протиснулся бочком, затем сразу приосанился и двинулся вперед, сложив ладони, как на полочке, на животе.
— Дорогой отец Анисим! — широко раскрыв объятия, двинулся навстречу хозяин замка.