— Они не знают, что такое: «солоноватое» и «кислинка», — покачал головой священник.
— Оно нежное, чуть бархатистое, — попыталась продолжить объяснение певица. — Словно тает на языке… Вас так интересует еда? — внезапно кольнуло ее легкой обидой. Тоже мне, принц: рядом с ним сидит едва ли не обнаженная девушка, а он рассуждает о вкусе свинины!
— Все остальное вас не интересует? Да?
Инга встала, прошлась перед столом, покачивая бедрами. Выставленная вперед нога выскользнула между полами плаща, оказавшись обнаженной заметно выше колена.
— Вы считаете, что свиной окорок ценнее и красивее?
— Нет, — тоже поднялся священник, приближаясь к ней. — Есть очень много куда более прекрасных вещей. Но не научившись ценить малое, разве можно в полной мере познать великое? Взгляни на себя. Твой голос ласкает сердце, как теплый летний ветерок, твои глаза завораживают, как магия полнолуния, твои губы порождают желания, от которых закипает кровь, улыбка чарует, словно рассвет над горным озером, волосы волнуют, словно видения темной ночи, дыхание душисто, словно цветение персикового сада. Но разве можно понять это, не оценив красоту первого весеннего рассвета, не умея восхититься нежным цветком, не наслаждаясь обычным ветерком? Жесты твои легки и грациозны, руки тонки и изящны, а пальцы точены, словно изваяны резцом мастера из слоновой кости. Прекрасны линии твоих плеч, соблазнителен подъем груди, изящна талия, манят к себе движения бедер, покатость живота…
Епископ находился рядом, кружил вокруг нее, словно оголодавшая акула, всем своим существом излучая жадное нетерпение. Он находился ближе, чем на расстоянии руки, но не прикасался к ней — а раскрытые ладони порхали на расстоянии считанных сантиметров от ее кожи. Инга ощутила, как по телу растекается горячая волна, словно она опять погрузилась в залитую кипятком ванну, в висках застучало, и тело начала охватывать непонятная истома.
— Ноги твои стройны и свежи, как первый луч солнца, а каждый шаг разит, словно лезвие меча, оставляя вечный след в душе любого мужчины. Невероятно прекрасен румянец на прохладных бархатных щеках, загадочен взмах ресниц, поворот головы, сколько гордой грации во вскинутом подбородке! Ты воплощаешь в себе все радости мира, смысл жизни, цель существования, ты создана на счастье и на гибель, ибо даже смерть не страшна, если служит платой за твои объятия.
Теперь девушка уже не боялась — она ждала первого прикосновения, негромко вскрикнув, когда ее обнаженные плечи ощутили мужские ладони, а в порозовевшее ушко продолжили вливаться обжигающие, как расплавленное серебро, слова:
— Каждый миг без тебя растягивается в вечность, и пища не имеет вкуса, и влага не утоляет жажды, воздух давит грудь, сон не дает отдыха, а солнце тепла. Без тебя мир сер и скучен, и я бросился бы в пропасть, если б не знал, что увижу тебя снова, прекраснейшая женщина Вселенной, что коснусь твоего тела, что порадуюсь взмаху ресниц…
За прошедшие сутки руки дерптского епископа касались ее кожи в третий раз. Но если в первый раз она ощущали от этих прикосновений ужас, а второй — брезгливость, то теперь руки священника словно оживляли ее тело, оно само стремилось навстречу им, изгибаясь, стараясь прижаться еще сильнее.
Если раньше вынужденная нагота бесила ее, бросала в отчаяние, вызывала стремление прикрыться хоть как-нибудь, то теперь — бесил мешающийся на плечах меховой плащ.
Инга скинула плащ на пол, сама опустившись следом. Столько лет воспитываемое владение собственным голосом, собственным горлом дало трещину — у нее вырывались странные, непонятные звуки, подчиненные не ее желаниям, а прикосновениям чужих пальцев к животу, бокам, груди. А руки сами стали торопливо расстегивать пуговицы мужской сорочки, рванули завязку на поясе штанов. Слава Богу, хоть трусы в шестнадцатом веке не носили!
Священник еще продолжал что-то говорить, пытался ласкать, но она уже плохо понимала слова. Увидев, как напряглось освобожденное от одежд мужское достоинство, она с облегчением откинулась назад, направляя его рукой в нужном направлении, и расслабилась, полностью отдаваясь чужой власти. Инга ощутила, как внутрь проникло нечто обжигающее, ощутила первый толчок, и вверх по телу покатилась горячая волна. Новый толчок — и новая волна, еще толчок, еще. Но тут первая волна докатилась до сознания, девушка внезапно потерялась, утратив понимание верха и низа, понимание того, где находится и что с ней происходит. Была только молниеносная вспышка бессмысленного блаженства, осознания истинной цели своего существования и смысла существования всей вселенной — она стала приходить в себя, но тут до сознания докатилась вторая волна, вновь отшвырнувшая ее в небытие, потом третья, вскоре она стала находиться в бесконечности блаженства дольше, чем наяву, а потом и вовсе пропала, размякнув и окончательно потеряв сознание.
Дерптский епископ встал, отошел к камину, прищурился на пляшущий там огонь. Его душило чувство острой обиды на свою долю, на вечность, на вселенную, на великого Создателя, подарившего им, духам, всего лишь бессмертие, а смертным — возможность видеть, слышать, осязать, ощущать вкусы и запахи, продолжать свой род, дружить, любить, ласкать, вступать в телесную близость… И что со всем этим сделали несчастные двуногие уродцы? Они причиняют друг другу боль и смерть, проповедуют воздержание и безбрачие, аскетизм и самоистязание, изнуряют себя постами и оскопляют свои тела! Ну почему, почему эти мелкие выродки владеют даром, оценить который способны только бессмертные?! За что, Создатель? За что ты так поглумился над теми, кого уже больше семи тысяч лет все считают высшими силами?