В дверь позвонили.
— Ты кого-нибудь ждешь? — спросил Баг устремившегося в коридор кота. — Я так никого не жду! — Баг развернулся в кресле. — А если это сюцай, то скажи ему, чтобы приходил завтра…
Звонок повторился.
— Однако. — Баг пьяно покрутил головой. — Очень нетерпеливые и настойчивые преждерожденные пожаловали… Прямо подданные какие-то. — Поднялся, слегка пошатнувшись и усмехнувшись этой неловкости. — Иду-иду.
Перед входной дверью обнаружился краснощекий юноша в толстом халате и в меховой шапке со значком службы срочной доставки; в меху блестели снежинки; руки в кожаных варежках бережно держали длинный сверток.
— Драгоценный преждерожденный Лобо? — осведомился юноша после подобающего случаю поклона. Баг, не желая смущать юношу ароматом эрготоу, ограничился молчаливым утвердительным кивком. Судья Ди внимательно оглядел валенки пришедшего и удалился обратно в квартиру. — Вам срочная посылка из Ханбалыка. Прошу вас. — И юноша подал Багу сверток, потом, скинув варежку, извлек из-за пазухи бланк квитанции. — Распишитесь.
Баг машинально приложил к протянутой бумаге личную печать, выслушал пожелания всего наилучшего, проследил, как юноша исчезает в кабине лифта, захлопнул дверь и, недоуменно держа на весу легкий сверток, вернулся к столу. Потеснил «Керулен» и поставил посылку на край. Судья Ди осторожно обнюхал бумагу и воззрился на Бага.
— И что бы это было? — Баг в задумчивости рванул край, и упаковка шурша распалась, как кокон, оставив на столе длинный узкий футляр, обтянутый расшитым драконами синим шелком. Справа на футляре имелась маленькая бумажная наклейка: «Разящий дракон» — гласили два иероглифа, выписанные старинным почерком «чжуань».
Руки Бага непроизвольно задрожали; невероятная догадка вспыхнула в отуманенной алкоголем голове; не может быть…
Торопливо он отстегнул застежки и откинул крышку — перед ним в углублении лежал меч. В простых, но дорогих ножнах. С простой, но удобной рукоятью. Ничего особенного — для досужего наблюдателя.
Но не для Бага.
Меч, которому без малого пять сотен лет… Меч, изображение коего Баг еще в далекой юности с восторгом рассматривал, листая толстенный том собрания диковинок и древностей, покоящихся в сокровищницах Ханбалыка…
— Милостивая Гуаньинь… — только и сумел пробормотать ланчжун, отступая.
Не испытывающий благоговения к древнему оружию из императорских хранилищ Судья Ди тут же сунулся в футляр и стал обнюхивать нежданный дар. Баг не обратил на него внимания, хотя в иное время точно изгнал бы прочь от меча — в голове окончательно все смешалось, лишь стучало вместе с кровью одно слово: «Принцесса…»
Не глядя честный человекоохранитель протянул руку и нашарил бутылку с эрготоу, хлебнул прямо из горлышка и отер рукавом губы: он не сводил глаз с меча. Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
Потом осторожно погладил кончиками пальцев полированные ножны.
Невозможный, сказочный дар.
Нет, нет и еще тысячу раз нет! Так не должно продолжаться.
Пусть я всего лишь винтик, пусть ничтожный ланчжун, каких много, пусть так. И что же — жить дальше, каждый день думая о том, что хоть и поступил правильно, а — не правильно?! Чему быть, того не миновать. Карма. Карма!
И Баг, склонившись к «Керулену», решительно нажал на кнопку «Вход».
Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,
8-й день двенадцатого месяца, пятница,
вечер
— Ты так и не спросил о ней у француза? — тихонько спросила Фирузе. Богдан поставил на блюдце пустую чашку.
— Нет, — ответил он.
— Почему?
Богдан помедлил немножко, а потом застенчиво улыбнулся и пожал плечами. Ему неловко было объяснять, что Кова-Леви ему неприятен, и заговаривать с ним было поперек души.
Жена пристально глядела ему несколько мгновений в лицо, словно в душу заглянуть пыталась, — а потом тоже не смогла сдержать облегченной улыбки.
— Ну и ничего, — сказала она, — ну и иншалла. Жили ведь как-то до нее… Правда?
— Конечно, — согласился Богдан. — Еще как. Она потянулась через стол и ласково, бережно погладила его руку.
— Весь день от телевизора не отлипала, — сказала она, поспешно пытаясь сменить тему. — По дому суечусь, а нет-нет да и загляну. Это ж надо, что в Мосыкэ творится. И градоначальник-то их, Ковбаса, ты слышал…
— Слышал, — сказал Богдан. — Не надо об этом, Фира. Я ведь только что сам оттуда.
Она помолчала; ее лицо погасло. Она прислушалась и вдруг встала из-за стола:
— По-моему, Ангелиночка проснулась. Пойду посмотрю.
Она вышла из кухни, и Богдан, у которого горло перехватывало от нежности и сострадания, не пошевелился и даже не поглядел ей вслед. Прошло уж пять часов, как он вернулся в Александрию — первым делом проехав для отчета в Управление, правда, — но погребальный настрой не отпускал души.
Так он и сидел, неподвижный и опустошенный, над пустой чашкою, пока из детской не донесся до него едва слышный, мирный голосок жены.
Сердце Богдана будто пронзили ледяной иглой.
«Варвары-то ладно, — подумал он. — У них своя вера, свой рай… Но вот мы-то с чего такие кренделя творим сами с собою, это ж уму непостижимо…»
Колыбельная струилась напевно, медлительно и неизбывно печально, как отчего-то печально все русское; впрочем, как слышал когда-то Богдан, некоторые народознатцы утверждают, будто она была отголосоком неких реальных трений, возникших на исходе средневековья между Ордусью и Францией со всеми ее друа де л'омм.