— Хорошо, — сказал Хаджипавлов. — В конце концов… Да. Дело было так. Я действительно по-всякому уже прикидывал возможности написать в пику Ковбасе роман о Крякутном, но не ведал, как к этому подступиться. А через пару дней после встречи в управе я ехал домой довольно поздно… отсюда, из Цэдэлэ. Мы тут слегка… выпивали, поэтому я был не на повозке, а так… подземкой… До дома от станции у меня рукой подать, минут семь. И вот на пути к дому мне показалось, будто за мной кто-то идет. Потом я понял, что не показалось. Не скажу, что мне это понравилось, но я не подал виду… наша улица в этот час совершенно пустынна. У самого входа в дом этот человек догнал меня и попросил пять минут беседы. Сказал, что знает меня как ведущего писателя конфессии баку, человека кристальной честности и твердых убеждений, и что только я способен донести до народа правду… это меня, как вы сами понимаете, сразу к нему расположило…
— Очень даже понимаю, — кивнул Богдан. — Это совершенно естественно.
— Правду, которую он не решается пытаться обнародовать сам, потому что его могут искалечить или даже убить, но мне сейчас ее расскажет… только мне одному… Больше ему рассчитывать не на кого… И затем, прямо на улице, на осеннем ветру, рассказал всю эту историю, которую я потом претворил в роман. Я ничего не выдумал. Немного неловко в этом признаваться, но я только создал текст, всю историю мне рассказал тот человек.
— Он назвался?
— Нет.
— Почему вы ему поверили?
— Потому что… знаете, потому что, честно говоря, именно что-то подобное и я рассчитывал услышать… и написать… Его рассказ был таким… сообразным!
— После этого разговора он сразу ушел?
— Да.
— Потом вы его не видели?
— Ни разу.
Богдан залез во внутренний карман своей неизменной ветровки и достал фотографии троих находящихся в розыске заклятых. Аккуратно выложил на подлокотник кресла перед Хаджипавловым.
— Среди этих подданных вы своего рассказчика не узнаете?
Хаджипавлов внимательно оглядел фотографии; взгляд его задержался на одной дольше, чем на предыдущих, потом все же пошел дальше. Потом вернулся.
— Вот этот человек, — проговорил он и показал на бесследно исчезнувшего летом милбрата лечебницы «Тысяча лет здоровья» Тимофея Кулябова, по совместительству — Игоревича заклятого на полное подчинение. И настойчиво, как-то просительно добавил, хотя Богдан это уже слышал: — Я видел его единожды в жизни.
Богдан тут же собрал фото и спрятал их обратно.
Богдан тут же собрал фото и спрятал их обратно.
— Спасибо, драгоценный преждерожденный Хаджипавлов, вы оказали неоценимую помощь следствию.
— Теперь вы понимаете, почему я уверен, что Кацумаха каким-то образом украл у меня мой сюжет? Ведь знал все это лишь я один!
— Понимаю… Ну, вот и все. — Богдан улыбнулся и встал. — Совсем не больно, правда? Не сочтите за труд передать профессору Кова-Леви, что я вас не пытал… Идемте. Преждерожденный Кацумаха, верно, уж заждался.
Ленхотеп Феофилактович, пыхтя, уселся в угретое молодым коллегою кресло, свесил на колени обширный живот и усмехнулся, глядя на Богдана:
— Ну что? Поведал вам чего толкового этот варварский прихвостень?
— Представьте, да. Потом я вам, если захотите, расскажу.
— Да на Сета мне? Я наперед знаю, что соврал.
Богдан неопределенно повел рукой в воздухе и спросил:
— Расскажите мне, пожалуйста, как вам пришла в голову идея вашего романа?
— А вот так вот взяла да и пришла! — отрубил Кацумаха.
— Но какие чувства вами руководили?
— А что, неясно, что ли? Всем объяснить подлую сущность Крякутного, разумеется. Должен же хоть кто-то сказать слово правды! А то носятся с ним, как с писаной торбой, с подлецом!
— Чем же он подл?
— Да всем! Не о стране думал, не о людях — а о себе, ненаглядном. Как бы ручки свои не замарать, как бы совестью не помучиться… Тля! Вот такие были мои чувства!
— Но человеку, по-моему, естественно думать прежде всего о себе. И в этом нет ничего дурного. Нельзя же всю жизнь противупоставлять интересы отдельного человека и интересы государства в ущерб первым и в угоду последним.
— Можно и должно, — возразил Кацумаха. — Людишкам только волю дай — все к себе в дом снесут. А чего не снести — в щепы разломают. Грязные у них интересы-то, у людишек. Грязные!
— А у государства бывают грязные интересы?
— Нет! — отрезал Кацумаха. — Государство всегда право.
— Так уж?
— А то нет!
— Ага. По-онял… Теперь вот у меня какой будет вопрос, Ленхотеп Феофилактович. На встрече с ведущими писателями мосыковских конфессий градоначальник Ковбаса прямо просил не касаться темы Крякутного. Насколько я помню его слова, он призвал писателей не участвовать в раздувании шумихи вокруг ученого и не осложнять ему жизнь.
— Ой-ой-ой! Какие мы человеколюбивые за чужой счет! Изменник жирует себе — а мы его обидеть боимся!
— Вмешательство Ковбасы способствовало вашему решению взяться за роман на эту тему?
— Да наверное… не знаю. С каких это пор нам чиновники будут указывать, про что писать?
— Но ведь они — государство, которое всегда право, нет?
— Только когда во главе государства будут хемунису, оно станет всегда правым. Трудно сообразить, что ли?
Богдан уже устал; грех сказать, но эти люди были ему несколько неприятны, а от неприятного общения устаешь очень быстро. Хотелось на улицу, в морозный вечер с просверками снежной пыли…