Хитрый горец успел задуть фонарь, и тьму в сарае можно было не только потрогать, но и отковырнуть кусок на память.
Хитрый горец успел задуть фонарь, и тьму в сарае можно было не только потрогать, но и отковырнуть кусок на память. На окрики никто не отзывался, а в каком углу ЭрТар бросил одеяло, обережник припомнить не смог.
— Убью гада, — громко сказал Джай и пошел искать горца на ощупь. Это оказалось нелегкой задачей — хозяин использовал сарай как свалку почти нужных вещей, то бишь они вполне могли когда-нибудь пригодиться, если не сгниют раньше. Были тут и набитые не то картошкой, не то углем мешки, и плетеные корзины, и приставленная к стенке борона, и какие-то сморщенные плоды, рассыпанные на охапке сена, и толстый мохнатый канат, на конце которого обнаружился корлисс. Тишш сонно муркнул обережнику в лицо, и тот, совершенно забывший о кисе, чуть не заорал в ответ.
Рядом нашарился и горец, чья совесть спала вместе с ним — крепким здоровым сном. Обережник с трудом удержался от искушения потыкать в него вилами и просто потряс за плечо.
— Э? Что? Уже утро? — неубедительно поинтересовался тот.
— Если сию же минуту не встанешь, то для тебя оно не наступит никогда! — зловеще пообещал Джай. — Пошли хлев чистить!
— Пошли, — зевнув, неожиданно легко согласился ЭрТар. — А где он?
Обережник скрипнул зубами:
— Я думал, ты знаешь!
— Давай первый попавшийся почистим, — беззаботно предложил горец. — А его хозяин пусть уже со старухой разбирается!
Джай помимо воли представил, что будет, если настороженный странными звуками сосед выйдет из дома и обнаружит у себя в хлеву двух незнакомых типов — судя по всему, ворующих навоз.
— Вернемся к едальне и спросим у хозяйки, — твердо сказал парень. — Заодно вторые вилы попросим.
— Зачем?
— Можем и не просить. Но учти: эти — твои.
— Тсэй [29] , — усмехнулся ЭрТар.
— Чего?
— «Уговорил». Это на горском. Пошли!
***
На улице уже царили глубокие потемки, но падающие на заборы отблески заставили обережников пожалеть о зажженных факелах. Вокруг селища пятнами залегала жирная белая глина, и гончаров, как гласила старинная шутка, в Горшечной Полянке было больше, чем людей. Купцы съезжались за здешней посудой чуть ли не со всего Царствия, «наваривая» на перепродаже две, а то и три цены. На месте же горшки стоили считаные бусины, при обжиге некоторые трескались, некоторые чуть приминались, да и хозяйки, зная, что слепить новую посудину — дело пары минут, обходились с ними не шибко бережно. Но и выбрасывать вроде как жалко, поэтому все частоколы в Горшечной Полянке были плотно унизаны негодными горшками, на которых для отпугивания зла малевали страшные рожи.
Средство оказалось до того действенным, что даже обережники жались друг к другу, а Архайн с трудом удерживался от искушения пройтись по забору плетью.
Домик дурочки стоял на отшибе, возле самой речки. Ограда в виде кучи плавникового мусора скорее служила рассадником всякой дряни, чем защищала от нее. Два маленьких, низких окошка недружелюбно светились багровым.
Один из обережников подкрался к стене, заглянул в окно, поднял руку над головой и показал сначала указательный палец, потом ладонь: «Один человек, опасности не представляет».
Архайн задумчиво шевельнул плетью. Тридцать лет назад это была бы верная ловушка, но сейчас ее просто некому подстраивать.
Тридцать лет назад это была бы верная ловушка, но сейчас ее просто некому подстраивать. И все равно — слишком легко.
Дочка управника, по-прежнему не осмеливаясь поднять на йера глаз, начала жалобно шмыгать носом. Хруск ободряюще улыбнулся девчонке, махнул рукой в обратную сторону. Дважды повторять не пришлось.
— Входим, — наконец решил йер.
— Именем Иг…
— Я сказал — входим, а не орем!
— Да, господин Приближенный, — смущенно согласился обережник и, торопясь загладить промах, что есть силы пнул дверь. Нога прошла насквозь, почти не встретив сопротивления. Хруск, изумленно ругнувшись, выдернул облепленный трухой сапог, и дверь со скрипом открылась сама — запоров на ней не было.
«Дурочка» оказалась низколобой и лупоглазой девахой лет двадцати, в коротком мешковатом платье. Она сидела на лавке, поджав голые грязные ноги, и со слюнявой улыбкой баюкала многослойный сверток, в котором что-то тихонько попискивало.
При виде обережников мамаша с истошными воплями: «Уу-у-у-у! Мое!! Не отдам!!!» прижала дитя к груди и заметалась по избе, как залетевшая в нее ворона, слепо тычась в стены. Бывший командир, усатый грубиян, изловил ее за волосы, вырвал сверток и пинком отбросил визжащую дурочку в угол. Торжествующе повернулся к йеру, одновременно наклоняя голову, чтобы получше разглядеть свою добычу… и тут сверток заверещал по-звериному, из засаленного одеяльца высунулись две полосатые лапы с крючковатыми когтями и впились обережнику в щеки. Тот дико взвыл и отшатнулся, роняя ворох тряпья, из которого порхнуло что-то рыже-белое, мохнатое и желтоглазое.
— А-а-а-а!!! Тварь! Кошкой обернулась!
В доме началось светопреставление, причем отлично обходящееся без участия Тваребога. Поймать «дитятко» оказалось не в пример труднее родительницы, к тому же оно без колебаний запускало в ловцов как когти, так и зубы, взбегая по стенам до самого потолка и прыгая через всю комнатушку. Через пять минут в доме не осталось ни одного целого обережника, в воздухе клочьями плавала шерсть, а в ушах непрерывно звенело. В конце концов гнусное существо признало свое поражение и кинулось в устье печи — на его счастье, нетопленой. Хруск отважно сунулся за ним, но ухватить не успел: тварь, вильнув хвостом, исчезла в трубе и стала по ней взбираться. Когти мерзко скрипели по кирпичной кладке, вниз комочками сыпалась сажа.