— Судя по твоему виду, ты вообще не ешь, — чуть ли не простонал он, нечаянно выдав свое страшное беспокойство, хотя собирался говорить без эмоций. — Чем ты питаешься?
— Я гублю растительную жизнь, пока не могу иначе. Еще недостаточно сострадаю.
— То есть ты ешь овощи, так? В этом нет ничего дурного, не надо от них оказываться. Зачем?
— Это вопрос личной святости. Это вопрос благоговения перед жизнью. Я обязалась не причинять вред ни одному живому существу — ни человеку, ни животному, ни растению.
— Но тогда ты умрешь. И что значит «обязалась»? Ничего не есть теперь, что ли?
— Это вопрос из вопросов. Ты очень умный человек, папа. Ты спрашиваешь: «Если ты чтишь жизнь во всех ее формах, то как ты можешь жить?» Ответ — никак не можешь. Святой джайна по традиции оканчивает свою жизнь путем салла хана — доведением себя до голодной смерти. Ритуальная смерть посредством салла хана — это та цена, которую совершенный джайна платит за свое совершенство.
— И ты, ты говоришь это! Можно, я выскажу свою точку зрения?
— Разумеется.
— Я думаю, что при всем своем уме ты все же не понимаешь, что говоришь и что делаешь и зачем. Ты хочешь мне сказать, что придет такой момент, когда ты решишь, что не будешь больше губить никакую жизнь, даже растительную, и совсем перестанешь есть, просто обречешь себя на умирание? Ради кого, Мерри, ради чего?
— Пожалуйста, не волнуйся так, папа. Я понимаю, что тебе трудно допустить в свое сознание истинный смысл моих слов и поступков, увидеть мои цели.
Она говорила с ним так, будто ребенок — он, а она — родительница: с ее стороны — только участливое понимание, терпимость любящего человека; он сам когда-то был с ней таким же — не во благо ей, оказывается. Ее манера раздражала его. Добренькая сумасшедшая. И все же он ни к двери не бросился, ни к ней не рванулся, чтобы сделать то, что должно. Он продолжал быть рассудительным отцом. Рассудительный отец безрассудного дитяти. Сделай же что-нибудь! Все равно что! Во имя самого рассудка перестань быть рассудочным! Ребенку нужно в больницу. Дрейфовать в открытом море на доске не более опасно, чем пребывать в ее нынешнем положении. Она перешагнула через борт корабля, и сейчас не время гадать, как это случилось. Ее надо срочно вытаскивать!
— Где же ты изучала религию?
— В библиотеках. Там они не ищут. Я часто пряталась в библиотеках, так что могла читать. Читала много.
— Ты и в детстве много читала.
— Правда? Я люблю читать.
— То есть там ты и приобщилась к этой религии.
Там они не ищут. Я часто пряталась в библиотеках, так что могла читать. Читала много.
— Ты и в детстве много читала.
— Правда? Я люблю читать.
— То есть там ты и приобщилась к этой религии. В библиотеке.
— Да.
— А у них есть церковь? Ты ходишь в какую-нибудь церковь?
— Эта религия не строится вокруг церкви. И вокруг Бога тоже. Бог стоит в центре иудео-христианства. Бог может сказать: «Возьми эту жизнь». И убийство тогда становится не просто позволительным — оно превращается в обязанность. Ветхий Завет весь в этом. Даже в Новом Завете есть такие истории. Иудаизм и христианство утверждают, что жизнь принадлежит Богу. Священна не жизнь, а Бог. А для нас главное — не верховенство Бога, а святость жизни.
Завела свою песню, доктринерка, закованная с головы до пят в броню идеологии, унылую, одурманивающую песню из репертуара тех, чей смятенный дух укрощен единственным пригодным на то средством — тесной смирительной рубашкой какой-нибудь суперпоследовательной бредовой теории. Не святости жизни было не различить в ее плавной речи, а самой жизни.
— Сколько вас? — спросил он, силясь переварить ее объяснения, которые на самом деле только запутывали его еще больше.
— Три миллиона.
Три миллиона таких же ненормальных? Фантастика. В таких же норах? Три миллиона человек прячется по таким каморкам?
— Где же они все, Мерри?
— В Индии.
— Я не об Индии спрашиваю. При чем здесь Индия? Мы не в Индии живем. В Америке сколько вас?
— Не знаю. Не имеет значения.
— Горстка какая-нибудь.
— Не знаю.
— Мерри, может, ты в единственном числе?
— В свой духовный путь я отправилась одна.
— Я не понимаю, Мерри, не понимаю. Ты как-то вдруг перекинулась от Линдона Джонсона ко всему этому. Каким образом ты из пункта А попала в пункт Я, где здесь связь? Мерри, как-то это не вяжется.
— Связь есть, можешь мне поверить. Все вяжется. Только ты не видишь.
— А ты видишь?
— Да.
— Тогда расскажи мне. Растолкуй, чтобы я мог понять, как ты дошла до такой жизни.
— Логика в этом есть, папа. Не надо повышать голос, я объясню. Все связано. Я много думала на эту тему. Дело обстоит так. Джайнистская концепция ненасилия, ахимса, оказалась близка Махатме Ганди. Он сам не был джайнистом, он был индуистом. Но когда он искал в Индии людей, которые были бы подлинными, не затронутыми Западом индийцами и по масштабности своих добрых дел не уступали бы христианским миссионерам, он остановился на джайнистах. Нас не много. Мы не индуисты, но по верованиям близки к ним. Джайнизм возник в шестом веке до нашей эры. Махатма Ганди взял у нас это понятие ахимсы, ненасилия. Мы самая сердцевина той истины, которая породила Махатму Ганди, а Махатма Ганди, человек ненасилия, — сердцевина той истины, которая породила Мартина Лютера Кинга. А Мартин Лютер Кинг — это сердцевина той истины, что породила движение за гражданские права. А в конце своей жизни, когда он пошел дальше защиты гражданских прав и обретал уже более широкое видение, когда он противостоял войне во Вьетнаме…