— Не ожидал тебя здесь увидеть, — хмыкнул Джерри.
— Я тебя тоже.
— Эта эстрада для тебя маловата. — Он рассмеялся. — Я думал, ты не поклонник сентиментальности.
— Именно это я думал и о тебе.
— Ты ведь из тех, кто сбросил избыток чувств. Живешь без дурацких «как меня тянет домой». Без всего, что несущественно. Отдаешь время только необходимому. А ведь то, что они тут называют «прошлым», — даже не часть части прошлого. Ничто не возвращается — это лишь призрак прошлого. Ностальгия. Точнее, вздор.
Несколько фраз, в которых он изложил все, что думает обо мне и обо всем вообще, доказывали способность сменить не только четырех, но восемь, десять, а то и шестнадцать жен. Нарциссизм с неизбежностью проявляется у любого, кто пришел на вечер встречи, но это был взрыв эмоций принципиально иного масштаба. Если тело нынешнего великана сохранило что-то от тела худощавого подростка, то в характере Джерри этой двойственности не наблюдалось: он был человеком монолитной цельности, железно уверенным в том, что его будут слушать. Какая неожиданная эволюция: странноватый мальчишка, став взрослым, сделался непробиваемо самоуверен. Диковатые юношеские порывы, похоже, жестко сцементировались с мощным умом и сильной волей. Сложился человек, который не только всегда дает указания и ни за что не будет им подчиняться, но и, будьте уверены, не побоится даже «раскачать лодку». Сейчас легче, чем в детстве, приходило в голову, что, если Джерри втемяшится вдруг затеять что-то, даже и совершенно невыполнимое, результат будет впечатляющим. Я понял, что меня привлекало к нему в школьные годы, и впервые осознал, что мое увлечение объяснялась не только тем, что он брат Шведа, но и тем, что брат Шведа так необычен — со своей мужественностью, такой нелепой на общем фоне и прямо противоположной блистательной мужественности прославленного брата-спортсмена.
— Так почему ты приехал? — спросил Джерри.
О прошлогоднем страхе перед онкологией и воздействии проведенной операции на простате на мои мочеполовые функции я говорить не стал.
— Так почему ты приехал? — спросил Джерри.
О прошлогоднем страхе перед онкологией и воздействии проведенной операции на простате на мои мочеполовые функции я говорить не стал. А вернее, сказал ровно столько, сколько необходимо, и, возможно, не только для меня, но и для собеседника: «Потому что мне шестьдесят два. И я подумал, что из всех форм вздорной ностальгии эта имеет максимум шансов одарить неприятными сюрпризами».
Ему понравилось.
— Значит, ты любишь неприятные сюрпризы?
— Изредка. Почему ты приехал?
— Совпадение. У меня было здесь, неподалеку, дело. — И, одарив меня улыбкой, добавил: — Мне кажется, никто из них не ожидал, что знаменитый писатель будет столь лаконичен. Уж такой скромности явно не ждали.
Когда в конце трапезы ведущий (Эрвин Левин, дети: 43, 41, 38, 31, внуки: 9, 3, 1, 6 нед.) вызвал меня к микрофону, я, думая, что правильно улавливаю дух мероприятия, сказал: «Меня зовут Натан Цукерман. Я был старостой 4 «б» класса и членом комитета по организации школьного бала. Детей и внуков у меня нет, но десять лет назад я перенес аорто-коронарное шунтирование, чем и горжусь. Спасибо за внимание». Вот такую свою историю, включая медицинский компонент, я им поведал; в целом, это годилось, чтобы немного позабавить народ и благополучно вернуться на свое место.
— А чего ты от меня ожидал? — спросил я Джерри.
— Именно этого. Простенько. Рядовой ученик Уиквэйка, да и только. Ты всегда делаешь не то, чего от тебя ждут. В школе уже был таким. Всегда знал как поступить, чтобы тебя оставили в покое.
— По-моему, это больше относится к тебе, Джер.
— Ну нет. Я всегда действовал сложным способом. Я был воплощенное безрассудство, сэр. Псих ненормальный. Если что-то делалось не по-моему, я тут же слетал с катушек и вопил благим матом. А ты умел смотреть на вещи широко. Ты был скорее теоретиком — не то что мы, остальные. Тебе тогда уже хотелось выискивать связь вещей. Оценивать ситуацию, делать выводы. И ты строго следил за собой. Всякие сумасбродства держал под замком. Разумный мальчик. Нет, я совсем не такой.
— Ну, мы оба из кожи лезли, доказывая, что правы.
— Да, быть неправым я не выносил. Категорически.
— Сейчас полегче?
— А сейчас и хлопотать не надо. Власть в операционной превращает тебя в человека, который все делает правильно. Близко к писательству.
— Писательство, наоборот, превращает тебя в человека, который все делает неправильно. И только иллюзия, что когда-нибудь сделаешь правильно, позволяет хоть как-то двигаться дальше. Иначе была бы крышка. К счастью, писательство, как и другие патологии, ломает не до конца.
— А как ты вообще? На задней обложке книги я вычитал, что ты живешь в Англии, с какой-то аристократкой.
— В данный момент я живу в Новой Англии и без аристократки.
— С кем же?
— Ни с кем.
— Не верю. А как же быть с компанией для ужина?
— Я обхожусь без ужина.
— Это временно. Благоразумие сердечника с шунтом. Но опыт говорит мне, что срок годности доморощенных философских систем — две недели. Все переменится.
— Однако пока стиль таков. Я живу на западе Массачусетса, в крохотном местечке среди холмов, и разговариваю только с владельцем единственного нашего магазинчика и с женщиной за почтовым окошечком.