Одинокий, тоскующий по дому Парнишка крепко сдружился с ветераном «Доджеров», кэтчером Дейвом Леонардом, который доходчиво объяснил ему, что к чему в крупных лигах, и «твердым взглядом глядящих из-под щитка шлема глаз» помогал безошибочно направить траекторию полета мяча. Но через шесть недель после начала сезона дружба была оборвана, так как старого игрока в одночасье выкинули из клуба. «Здесь проявилась стремительность, о которой не часто упоминают, говоря о бейсболе: стремительность, с которой игроки взбираются на вершину, а потом падают с нее головой вниз». Когда Парнишка выигрывает пятнадцатую игру подряд, побив все когда-либо ставившиеся питчерами рекорды, товарищи по команде, толпой окружившие его в душевой после этой великой победы, в ликующем азарте сбивают Парнишку с ног, и поврежденный локтевой сустав навеки отнимает у него возможность выступать в роли подающего. Конец сезона он проводит запасным, лишь изредка выступая как бэттер, а потом наступает снежная зима, он возвращается в Коннектикут, снова работает днем на ферме, а вечером в универмаге и, хотя он уже знаменит, остается все тем же любимым помощником своей бабушки и усердно тренируется по методу Дейва Леонарда, чтобы отрегулировать свой мах («опускать правое плечо и посылать мяч чересчур высоко было самым серьезным его недостатком»), и делает это, до пота колотя «битой, в которую был влюблен» по мячу, который висит на веревке, привязанной к крыше сарая. «Крэк, — раздается чистый, ласкающий слух звук удара, безукоризненно наносимого по мячу, — крэк, крэк».
К началу следующего сезона он возвращается к «Доджерам», становится правым аутфилдером, в качестве бэттера выдает показатель эффективности, равный 32,5 %, и делает свою команду претендентом на звание чемпиона. В последний день сезона во время матча с «Гигантами», которые опережают «Доджеров» всего на пол-игры, Парнишка вдохновляет свою команду на яростную атаку и в самом конце четырнадцатого иннинга — после двух неудачных попыток и двух удачных «Доджеры» мчатся по полю, подхлестываемые огненным, мобилизующим все мускулы бейсбольным бегом Парнишки, — принимает мяч в центровой правый сектор стены и этим выигрывает весь матч. Этот невероятный нечеловеческий подвиг выводит «Доджеров» в финал чемпионата и оставляет его лежать «в углу правого сектора, корчась и извиваясь от боли на зеленом дёрне». Заканчивая книгу, Тьюнис пишет: «Сумерки опускались на сгрудившихся игроков, на лавину устремившихся на поле зрителей и на двух мужчин, с трудом протискивавшихся сквозь толпу с носилками, на которых лежало что-то большое и неподвижное… Раздался удар грома. Струи дождя обрушились на поле стадиона Поло». Струи дождя обрушились, и грянул гром — как сказано в Книге Иова.
Мне было десять лет. И ничего подобного читать еще не приходилось. Так, значит, жизнь жестока. Несправедлива. Этого быть не может. Ответственным за все зло был член команды «Доджеров» — Раззл Наджент, знатный питчер, но пьяница и задира, тупо и яростно завидующий Парнишке. И все-таки не он, Раззл, становится лежащим на носилках «большим и неподвижным», нет, эта участь постигает лучшего из всех — скромного, честного, серьезного, преданного, открытого, трудолюбивого, смелого гениального спортсмена, красавца сироты с фермы, Парнишки.
Этого быть не может. Ответственным за все зло был член команды «Доджеров» — Раззл Наджент, знатный питчер, но пьяница и задира, тупо и яростно завидующий Парнишке. И все-таки не он, Раззл, становится лежащим на носилках «большим и неподвижным», нет, эта участь постигает лучшего из всех — скромного, честного, серьезного, преданного, открытого, трудолюбивого, смелого гениального спортсмена, красавца сироты с фермы, Парнишки. Само собой разумеется, что в моих мыслях Швед и Парнишка слились воедино, и я гадал, как же Швед вынес чтение этой книги, заставившей меня плакать и долго не позволявшей уснуть. Будь у меня достаточно мужества, я спросил бы, считает ли Швед, что с Парнишкой все кончено, или еще есть надежда, что он вернется. Слова «большое и неподвижное» ужасали меня. Неужели этот последний бросок сезона убил Парнишку? Был ли у Шведа ответ? Волновало ли его это? Думал ли он, что, если несчастье могло обрушиться на Парнишку из Томкинсвилла, оно может обрушиться и на него — великого Шведа? Или книга о жестоко и несправедливо наказанном замечательном игроке — об одаренном и добром Рое Такере, виноватом лишь в том, что он невольно опускал правое плечо и, замахиваясь, посылал мяч чересчур высоко, и все-таки был уничтожен, превращен в пыль грохочущими небесами, — всего лишь одна из стоящих на полке книг, втиснутых между двумя «Мыслителями»?
Кер-авеню была улицей для богатых евреев или, вернее, для тех, кто казался богатым большинству наших семей, снимавших жилье в разделенных на две, три, а то и четыре квартиры домах с крутыми кирпичными лесенками — лучшим местом для игр, которым мы предавались, вернувшись из школы, до бесконечности лупя разными способами по мячу палкой, пока наконец какой-то особо яростный и лихой удар о ступеньку не заставлял его, крякнув, лопнуть по шву. Здесь, на перпендикулярных обсаженных рожковыми деревьями улицах, на земле бывшей фермы семейства Лайонс, разделенной во время бума начала двадцатых на строительные участки, первое постэмигрантское поколение ньюаркских евреев превратилось в сообщество, больше ориентированное на мэйнстрим американской жизни, чем на дух местечка из Старого Света, который их говорившие на идише родители воссоздали в захолустных кварталах вокруг Принц-стрит. Евреи с Кер-авеню, владельцы оборудованных подвалов, застекленных веранд и вымощенных плитками ступенек парадного входа, составляли что-то вроде нашего авангарда и, словно суровые пионеры былых времен, пробивались к нормализующим жизнь американским удобствам. И впереди этого авангарда выступало семейство Лейвоу, одарившее нас своим сыном Шведом, мальчиком, уже ставшим похожим на гоев так, как все мы собирались походить на них в будущем.