Профессиональный подход его сводился к неприкрытой агрессии. Например, сунуть ладонь к самому лицу и: «Что скажешь, парень?» Или, доверительным тоном: «Мне нужно шестьдесят центов, до дому добраться». Удивительно даже, как часто ему перепадало; впрочем, ничего удивительного. Он обладал харизмой.
А кто полагается на харизму, тому ствол ни к чему.
Что до возраста, то ему могло быть шестьдесят, семьдесят, семьдесят пять, даже чуть больше или гораздо меньше. В зависимости от того, какую жизнь он вел и где. Происхождение акцента никому определить не удалось. Не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский.
Кроме берлоги в толще камня Кэстл-Клинтона, он четко предпочитал еще два места. Первое, широкая мощеная дорожка вдоль воды. Это был его рабочий участок — вдоль каменной стены и до самого концессионерского лотка. Явление какого-нибудь из больших военно-морских турлайнеров, «Даны» или «Мелвилла», заставляло его (вместе со всеми, кто был в парке) замереть как вкопанного, будто мимо проплывал целый военно-морской парад — белый, беззвучно, медленно, как во сне. Это была часть истории, и даже александрийцев должным образом впечатляло, хотя трое из них плавали по турпутевке на остров Андроса и обратно. Иногда, правда, он подолгу стоял у ограждения без какой бы то ни было причины, просто смотрел на небо над Джерси и на берег Джерси. По прошествии некоторого времени он иногда принимался говорить сам с собой, шептать едва слышно, но очень серьезно, судя по тому, как морщил лоб. За все время наблюдений он ни разу не присаживался на скамейки.
Вторым его излюбленным местом был птичник. Когда прочими пернатые игнорировались, он жертвовал орешки или хлебные крошки на поддержание птичьего рода: голубей, попугаев, семейства малиновок и пролетарской стаи гаичек (если верить табличке) — хотя Челеста не поленилась справиться в библиотеке и утверждала, что гаички суть не более чем подвид воробьев и вообще ближайшие родственники синиц, только пороскошней прикинутые. Естественно, и тут не обходилось без воинствующей мисс Краус с ее плакатиком. Другая примечательная ее черта (может, потому, собственно, никто ее и не гнал), это что ни при каких обстоятельствах она не снисходила до спора. Даже сочувствующих она удостаивала разве что мрачной улыбки да короткого кивка.
Как-то во вторник, за неделю до дня «М» (дело было ранним-ранним утром, и стычку наблюдали только трое александрийцев), Алена задвинул свою привычную сдержанность в настолько дальний угол, что попытался побазарить с мисс Краус.
Он остановился прямо перед ней и для начала принялся читать вслух, с тем самым мучительно неопределенным акцентом, плакат про «ОСТАНОВИТЬ БОЙНЮ!»:
— Так называемые «продфермы» министерства внутренних дел правительства Соединенных Штатов Америки, под тайным руководством сионистского фонда Форда, систематически отравляют Мировой океан. Это ли «применение ядерной энергии в мирных целях»? Конец цитаты, «Нью-Йорк Таймc», второе августа две тысячи двадцать четвертого года. Или новый «Мундоггл»!! «Мир природы», январь. Можем ли мы позволить себе оставаться равнодушными? Ежедневно пятнадцать тысяч чаек погибают как прямое следствие cистематического геноцида, а выборные должностные лица занимаются фальсификацией и подтасовкой. Узнайте факты из первых рук! Пишите своему конгрессмену! Вас должны услышать!!!
Алена бубнил и бубнил, а мисс Краус становилась пунцовей и пунцовей. Стиснув бирюзовую ручку от швабры, к которой был прискоблен плакат, она принялась спазматически водить им вверх-вниз, будто этот тип с иностранным акцентом — взгромоздившаяся на поперечину плаката хищная птица.
— Вы так думаете? — поинтересовался он, дочитав, несмотря на отвлекающий маневр с поддергиваньем, до подписи. Он почесал в своей косматой бороде и философски наморщился.
Он почесал в своей косматой бороде и философски наморщился. — Мне хотелось бы узнать обо всем этом побольше — да, пожалуй, что так. Мне интересно, что думаете вы.
Ужас парализовал ее конечности. Глаза плотно зажмурились, но она заставила веки разойтись.
— Может, — безжалостно продолжал он, — как-нибудь надо бы все это обсудить. Когда вы будете более… настроены на беседу. Хорошо?
Она выдавила улыбку и едва заметно кивнула. Тогда он отошел. На какое-то время она была в безопасности и все равно выждала, пока он отойдет чуть ли не к самой воде, и только тогда позволила воздуху ворваться в легкие. Один глубокий вдох — и мышцы рук оттаяли, забились дрожью.
День «М» был квинтэссенцией лета, каталогом всего, что живописцы так любят живописать — облаков, флагов, листьев, людей на загляденье, а на заднем плане плоское пустое безмятежно-голубое небо. Первым на место явился Маленький Мистер Губки Бантиком, а последним — Танкред, в чем-то вроде кимоно (которое скрывало стыренный «люгер»). Челеста так и не пришла. (Она только что узнала, что получила по школьному обмену семестровую стипендию в Софии.) Они решили, что обойдутся и без Челесты, но вот второе наличие отсутствия сорвало все планы. Намеченная жертва днем «М» проманкировала. Сопеле, голос которого по телефону больше всех походил на взрослый, поручили сбегать в вестибюль Сити-банка и звякнуть на 16-ю западную стрит, в общагу для престарелых.
Взявшая трубку сиделка оказалась не из постоянного персонала. Сопеля, которого никогда не подводила творческая фантазия, стал настаивать, чтобы к телефону позвали его маму: «… миссис Андерсон, ну, конечно, она тут живет, миссис Альма Ф. Андерсон». Это же дом 248 по 16-й? Так куда она могла деться? Сиделка, взволновавшись, объяснила, что жильцы — все, кто транспортабелен, — вывезены на озеро Хопатконг на праздничный пикник, организованный главным пенсионерским кондоминиумом Джерси-сити. Пускай перезвонит завтра с утра пораньше, тогда с мамой и поговорит.
Так что, ничего не поделаешь, обряд инициации пришлось отложить. Ампаро раздала какие-то таблетки, позаимствованные у мамы из аптечки, утешительный приз. Джек, извинившись, что и так страдает промежуточной формы психозом, ушел, и до сентября никто его больше не видел. Компания распадалась — словно кубик сахара на языке, впитывая слюну. Ну и плевать, собственно — море так же отражало то же голубое небо, радужный блеск голубей за оградой ничуть не потускнел и невзирая ни на что росли деревья.
Они решили подурачиться и принялись в шутку гадать, что это в натуре за «м» такое, в дне «М». Начал Сопеля, с «мисс Ка, мисс Сия и мисс Траль». Танкред, который чувством юмора был обделен или тщательно его скрывал, не смог выродить ничего лучше «Мнемоны, матери муз». «Милостивы Небеса!» — заявил Маленький Мистер Губки Бантиком. Мэри-Джейн здраво рассудила, что «М» означает Мэри-Джейн. Но Ампаро сказала, что это «апломб», и победила.
Затем — в доказательство, что когда плывешь, ветер всегда попутный, — обнаружилось, что «Эф-Эм 99.5» сутки напролет транслирует «Орфея» Терри Райли. «Орфея» они изучали на занятиях пантомимой, и тот въелся, можно сказать, в плоть и кровь. По мере схождения Орфея в преисподнюю та разрослась от горошинки до целой планеты, а александрийцы трансформировались в племя истязаемых душ; столь убедительной метаморфозы не случалось, наверно, со времен Якопо Пери. До самого вечера небольшие кучки зрителей то собирались, то расходились, усеивая обочину воздаяниями взрослого внимания. Самовыражаясь, они превзошли самое себя, как поодиночке, так и все вместе, и хоть без сильного психохимического ветра в паруса до апофеоза (в полдесятого вечера) им было бы не дотянуть, тема катила доподлинная, из глубины души.