Далеко внизу на перилах появилась чья-то рука, помедлила, исчезла, снова появилась, приближаясь. Пальцы казались тонкими (как у Милли), и вроде бы на ногтях блестел золотой лак. Трудно сказать, в потемках-то и с такой высоты. Внезапный прилив надежды («Нет! Не может быть!») заставил забыть старушечий хохот, вонь, вопли; лестничный колодец обратился в романтическую сцену, заволокся дымкой, все стало, как в замедленной съемке. Рука исчезла, помедлила, снова появилась на перилах.
Первый раз, когда пришел к Милли домой, он поднимался за ней по этим ступеням, глядя, как ходит перед глазами ее плотная маленькая попка, направо, налево, направо, и как дрожит и искрится жестяная кайма на шортах, словно вывеска винной лавки. Всю дорогу наверх Милли ни разу не оглянулась.
От одного только воспоминания у него тут же встало. Он расстегнул на ширинке молнию и вяло сунул руку в штаны, но опало прежде, чем он успел начать.
Он поглядел на свой наручный «таймекс» (гарантия — год). Восемь, минута в минуту. Он мог позволить себе ждать еще два часа. Потом, если не хочет полностью оплачивать проезд на метро, сорок минут тащиться до общаги на своих двоих. Если бы не испытательный срок из-за плохих оценок, он мог бы просидеть тут хоть всю ночь.
Он углубился в свою «Историю искусства»: в потемках стал изучать картинку с Сократом. В одной руке у того была большая чашка; другой он, сжав кулак и отставив средний палец, показывал кому-то «отдзынь». Вовсе как-то не похоже было, чтоб он умирал. Завтра в два часа дня экзамен; середина семестра. Серьезно, надо подготовиться. Он стал еще сосредоточенней вглядываться в картинку. Зачем вообще люди рисуют картины? Он пялился до тех пор, пока у него не заболели глаза.
Младенец завелся по-новой, нацеливаясь на Централ-парк. По лестнице, непонятно лопоча, скатился отряд бирманских националистов; минутой позже — вторая кучка детей (американские герильерос, судя по черным маскам), матерясь во все горло.
По щекам его потекли слезы. Он был уверен — хоть и не позволял пока себе в этом признаться, — что Милли путается с кем-то еще. Он так ее любит, а она такая красивая. Последний раз, когда они виделись, она назвала его глупым.
— Иногда ты такой глупый, Берти Лудд, — сказала она, — что прямо тошно.
Но она такая красивая. И он ее любит.
Слеза капнула в чашу Сократа и впиталась в дешевую бумагу. Он осознал, что плачет. За всю свою сознательную жизнь он не плакал ни разу. Сердце его было разбито.
2
Не всегда Берти ходил такой пришибленный жизнью. Совсем наоборот — он был дружелюбен, как цветок, беспечен, не бухтел и вообще кайфовый чувак. Он не начинал заводиться при первом же знакомстве, а если заводок было не избежать, умел красиво проигрывать. Соревновательный фактор в КЗ-141 не особо поощрялся, а в центре, куда его перевели после родительского развода, и того меньше. Приятный, общительный парнишка тогда был Берти.
Потом летом, после школьных выпускных, как раз когда у них с Милли только-только все стало совсем серьезно, его вызвали в кабинет к мистеру Мэку, и у всей жизни вышибло дно. Мистер Мэк был поджар, лысоват, с небольшим брюшком и еврейским носом — хотя еврей он или нет, Берти мог только догадываться. Не считая носа, главное, что вызывало подозрения, это чувство, которое складывалось у Берти от всех бесед со своим куратором — такое же, как когда с евреями, — что мистер Мэк играется с ним; что безликая профессиональная доброжелательность того — не более чем маска, скрывающая безграничное презрение; что все его разумные советы — ловушка. Беда только, что по природе своей Берти просто не мог не втянуться в игру. В игру мистера Мэка, по его правилам.
— Присаживайся, Берти. — Первое правило.
Берти сел, а мистер Мэк объяснил, что получил письмо из регент-управления штата, — он вручил Берти большой серый конверт, откуда Берти извлек целый ворох бумаг и бланков, — и суть в том, — Берти засунул бумаги обратно в конверт, — что Берти переклассифицирован.
— Но мистер Мэк, я же сдавал тесты! Четыре года назад. И я прошел!
— Я позвонил в Олбани, удостовериться, что нигде ничего не перепутали. Так оно и есть. Письмо…
— Да посмотрите же! — Он нашарил в кармане бумажник и извлек свою учетную карточку. — Видите, тут же написано, черным по белому — двадцать семь.
Мистер Мэк взял карточку за обтрепанные края и сочувственно втянул щеки.
— Берти, мне очень жаль, но на новой твоей карточке — двадцать четыре.
— Один балл? Из-за одного балла вы собираетесь… — Он был не в силах даже заставить себя подумать, что они собираются сделать. — Ну мистер Мэк!
— Я знаю, Берти. Поверь, мне жаль не меньше, чем тебе.
— Я сдавал их чертовы тесты, и я прошел!
— Берти, я же объяснял, что в расчет принимаются и другие факторы, не только результаты тестов — один из них как раз изменился. Похоже, твой отец слег с диабетом.
— Впервые слышу.
— Не исключено, что родитель твой тоже еще не в курсе. Больничный компьютер автоматически связывается с регент-управлением, а оттуда уведомление высылается тоже автоматически.
— Да при чем тут вообще мой отец?!
С течением лет отношения между Берти и отцом свелись к телефонным звонкам по праздникам и к посещению ради проформы федеральной ночлежки на Шестнадцатой стрит, в среднем четырежды в год, по случаю чего мистеру Лудду выдавались талоны на мясо для отоваривания в ресторанчике через дорогу. В любом обществе семейная жизнь — это самая мощная соединительная сила, так что волей-неволей деятели из федерального собеса пытались уберечь семьи от распада; даже если речь не более чем о том, чтобы отец с сыном раз в квартал поели вместе ласанью в «Сицилийской вечерне». Отец? Берти едва сдержал нервный смех.
В первую очередь мистер Мэк объяснил, что стыдиться нечего. Меньше двадцати пяти баллов набирают целых два с половиной процента населения, то есть больше двенадцати миллионов человек. Это вовсе не означает, что Берти выродок какой-нибудь, он не лишается никаких гражданских прав, это значило только — как Берти, конечно же, знал, — что ему не позволено заводить детей, как естественным путем, в результате брака, так и посредством искусственного осеменения. Он хотел бы удостовериться, что Берти это понимает. Как, понимает?
Да. Понимает.
Просветлев, мистер Мэк объяснил, что еще возможно — даже вполне вероятно, учитывая, что по баллам Берти как раз на границе, — переклассифицироваться опять: с повышением. Терпеливо, пункт за пунктом, он проработал вместе с Берти весь набор его регент-тестов, указывая, где у Берти есть шансы набрать дополнительные баллы, а где не стоит и надеяться.
Диабет — болезнь наследственная. Лечение дорогостоящее и может затянуться на годы. Разработчики собственно Акта пытались уравнять диабет с гемофилией и XYY-геном. Это, конечно, мера слишком уж драконовская, но Берти, разумеется, понимает, почему необходимо пресекать генетическую предрасположенность к диабету.
Конечно. Понимает.
Далее, в связи с отцом имелся еще один неблагополучный момент: последнее десятилетие тот был активно трудоустроен менее 50% времени. На первый взгляд, несправедливо, что Берти приходится страдать из-за отцовской безалаберности, но статистика показывает, что и эта черта наследуема ничуть не меньше, чем, скажем, интеллект.
Старый спор: наследственность против влияния окружающей среды! Но, прежде чем слишком уж сильно возмущаться, пусть лучше Берти глянет на следующий пункт. Мистер Мэк постучал карандашом, какой именно. Вот, пожалуйста, любопытнейший пример исторического процесса в действии. В результате так называемого «компромисса Джима Крау» ревизованный акт о генетическом тестировании прошел-таки через Сенат в 2011 году, и дыхание этого самого компромисса Берти ощущал буквально у себя на загривке, так как пять баллов, что терял вследствие отцовской предрасположенности к безработице, он возмещал тем, что негр!
По физическому развитию Берпи набирал девять баллов, что помещало его в экстремум — то есть на верхушку — кривой нормального распределения.