Так и есть — невдалеке, рядом с таким же транспортером сибирских погранцов, песчаной свечой восстал взрыв, коротко ахнуло, и кто-то пронзительно, с детской обидой в голосе, закричал.
— Sauhunde! Schweinehunde! — сквозь зубы выругался у соседней опоры Генрих Штраубе и, выглянув, вдруг стал с остервенением садить по позициям ашгабатцев из своего пулевика. Пулевик стенал и плевался железом, пока не иссякла обойма.
— Зря, — без особого желания что-либо изменить прокомментировал Цицаркин. — Хрен ты им что сделаешь, они из минометов шпарят, навесом.
Цицаркин единственный из всех даже не пытался выглянуть: просто сидел, привалившись спиной к «Мамонту» в месте, где его не могла бы достать шальная игла или пуля, и меланхолично пялился в небо.
Генрих, отдуваясь, менял обойму. Пулевик на игломет он так и не сменил — с началом обстрела все впали в неизбежное ожесточение, и Генрих тоже. Хотелось стрелять в минометчиков. Генрих и стрелял. Он понимал, что все его пули бесполезно ушли либо в песок, либо в бетонные плиты, которыми отгородились обороняющиеся туркмены, либо просто поверх плит, в белый свет. Разумеется, как в копеечку.
— Что-то я слабо представляю себе — как мы будем прорывать это… — проворчал сибиряк, которого коллеги называли Герасим.
Рихард снова осторожно выглянул, и почти сразу далеко слева бабахнула очередная мина. На этот раз никто не закричал, только основательно засыпало песком нескольких спецназовцев.
Солнце, недавно восставшее из-за горизонта, взирало на весь этот бардак с немым ужасом.
— Ничего, — философски заметил Цицаркин. — Сейчас штурмовики позавтракают, и еще разок пройдутся. Тут-то мы на полкилометра и подберемся.
— А толку? — уныло заметил тот же Герасим. — Там дальше у них точно такая же бетонная линия. А штурмовики опять выдохнутся и жрать улетят.
— Ну и что? — Рихард хотел пожать плечами, но лежа это было неудобно делать. — Спешим мы, что ли? Так помалу-потиху и до Ашгабата доползем.
— И застрянем, — мрачно напророчил другой сибиряк, Михеич.
— Потому что от штурмовиков придется отказаться — дома порушат к едрене-матрене.
— Боюсь, — с иронией заметил Цицаркин, — дома наших доблестных вождей взволнуют мало. К тому же, живи я в этих домах — давно бы уже закопался в ближайшем глубоком подвале с чемоданом еды и бидоном воды.
— Это ты умный, — проворчал Герасим. — А они — туркмены…
Рихард фыркнул.
Впрочем, видно было, что Герасим просто потешается. Не считает же он, в самом деле, что туркмены глупее русских?
— Туркмены, сибиряки, — пробормотал Генрих. — А вы не учитываете, что эта публика просто не представляет себе последствия обстрела штурмовиков? Они не могут оценить опасность, им не с чем сравнивать. Вот и будут сидеть по домам. А мы их — штурмовиками…
— Не мы, — холодно уточнил Цицаркин. — И даже не пилоты. И даже не сами штурмовики, в конце-концов, они ничего не соображают.
— А кто же? — с непередаваемым интересом спросил Рихард; вопрос его утонул в грохоте близкого разрыва. «Мамонт» вздрогнул и присел на опорах, еще плотнее прижимаясь к песку. Кажется, ему было страшно.
— От холера, — отплевывавшись, ругнулся третий сибиряк по фамилии Нестеренко. — У меня песок уже везде, даже в жопе.
— У меня тоже! — радостно сообщил Герасим.
Рихард поймал себя на ощущении, что они вот так вот, под обстрелом, валяются уже не первый день и даже не первую неделю. Хотя на самом деле — всего третий час. Валяются и уныло зубоскалят, словно эта вялая перестрелка надоела им до скрежета зубовного бог знает когда. Рутина и обыденность — обстрел, переругивание, жалобы на песок.
Словно они воюют не впервые в жизни.
Дико. Даже он, разведчик не с одним фитилем за плечами, не мог себе такого представить еще в начале лета. А теперь даже удивляться сил не осталось.
— О! — встрепенулся Нестеренко, чутко поводя ушами. — Летят. Ща врежем им по самые гланды!
Все невольно прислушались; в том, что у Нестеренко самый острый слух, все уже успели не однажды удостовериться.
Гул накатывался с северо-востока, с наспех приспособленного под аэродром дна сухого в это время года водохранилища.
Рядом с Цицаркиным завозился и вынул голову из-под брезента водитель «Мамонта». Этот умудрялся безмятежно спать даже под обстрелом. Кажется, он даже толком не понимал чем ему и его послушному гиганту-селектоиду угрожает обстрел.
— А? — спросил он, вряд ли окончательно проснувшись. — Что, едем?
— Пока нет, — успокоил его Цицаркин. — Но скоро поедем.
— А… — протянул водила и почесал кудлатую аморфью голову. — Ладно. Тогда я еще посплю, а как время будет — растолкаете.
— Спи, — позволил Цицаркин. — Растолкаем…
— А все-таки, — не унимался Герасим. — Не пойму я — на что они надеются? Все равно ведь прижмем их. Кольцо ведь. Нас больше. Так нет — ерепенятся, из минометов пуляют…
— Между прочим, — заметил Генрих, — это их земля.
— Да какая тут, мать его, земля, — ругнулся Нестеренко. — Песок один!
— Эй, Гнат, что-то ты как сапожник материшься, — заметил молчаливый сибиряк по фамилии Шелухин.
— Не узнаю тебя, прямо.
Нестеренко сокрушенно вздохнул:
— А вдруг, это моя естественная потребность? А при Семеныче я изо всех сил сдерживаюсь?