И Картьен тоже хорош. Говорила ведь ему — пристает ко мне этот Моритц, ну сделай ты хоть что-нибудь. Так нет, он, видите ли, ничего сделать не может. Не могу же я, говорит, тебя повсюду провожать, а так запросто пойти и морду ему набить тоже нельзя — тут город, а не деревня, тут за такое дело меня возьмут и посадят. И потом, говорит, этот Моритц советник в ратуше, ему ничего не стоит всю мою карьеру загубить. Что же, спрашиваю, раз он советник в ратуше, так ему можно ко всем замужним женщинам приставать, так у тебя получается? А он только разозлился, накричал на меня, а я сейчас такая бедная — чуть что, сразу плачу. Я реву, а он мне нотацию читает: ты, говорит, не ходи по таким местам, где он тебя обидеть может. Ты, говорит, вообще одна не ходи. А с кем мне ходить, если я тут и в самом деле одна? У меня же тут никого нет — ни подруг, ни знакомых. Картьен как уйдет утром в суд, так до вечера мне и словом не с кем перемолвиться, разве что на базаре поторговаться. Дом этот проклятый, глаза бы мои на него не глядели. Я уж и на кухню боюсь выходить, все так и норовят мне пакость какую-нибудь устроить. И за что они меня так невзлюбили? Вчера, например, эта дура Бельтен, жена сапожника из комнаты напротив, отодвинула мою кастрюлю в сторону от огня и место все заняла. Я прихожу — вода даже не закипела. Попыталась назад ее подвинуть, так Бельтен сразу руки в боки и давай на меня орать. И чего это ты, такая-разэтакая, тут двигаешь? Иди у себя в комнате двигай, а сюда мы тебя не звали.
Если вести себя не умеешь, так запрись у себя в комнате и сиди, пока другие на кухне. А эти поганки, подружки ее, по сторонам стоят и хохочут. Я расплакалась и убежала. Не могу я тут, не могу! Когда-нибудь подожгу этот дом проклятый или еще чего-нибудь учиню. Сил моих больше нет!
Прав был отец — дура я, дурой и останусь. Угораздило же нам с Картьеном повстречать друг друга. Теперь вот и сама несчастна, и ему в обузу. И так он, бедный, маялся на свое жалованье, а теперь вот и меня кормить приходится. И ребенок скоро будет. Это ведь мне поначалу только показалось, что Картьен ну вроде принца какого, а тут, в городе, я быстро поняла, что к чему. Соседки-то наши в деревне до сих пор небось мне завидуют. Видели бы они теперь, как я живу, — разве что руку за милостыней не протягиваю.
Это только со стороны по глупости нашей казалось, что раз городской, раз в суде служит — то сразу и богач. Приехали они тогда к нам в деревню по делу — помощник судьи и Картьен при нем писарем. Мельник у нас от запоя повесился, так его сыновья все никак наследство по-хорошему поделить не могли, вот и пришлось им в суд обращаться. Нам ведь всем тогда показалось, что Картьен и помощник судьи — ну вроде как ровня. Как же — в одном доме остановились, вместе в трактире пиво пили. А тут как раз гулянье случилось, повстречались мы на нем с Картьеном и как с ума сошли.
Вот теперь и мучаемся.
Теперь-то я, правда, пообвыкла, а поначалу так совсем тяжело было. Дома, в деревне, я сама хозяйкой была, ни у кого спрашиваться не надо было.
Теперь-то я, правда, пообвыкла, а поначалу так совсем тяжело было. Дома, в деревне, я сама хозяйкой была, ни у кого спрашиваться не надо было. Хочу — дома плиту затоплю, хочу — во дворе на очаге обед сготовлю. Мы с отцом не бедно совсем жили. Сад у нас большой, не заложенный еще, яблоками торговали, сидр делали. Не богато, конечно, о таком платье, что мне Картьен на свадьбу подарил, и не мечтала, но зато всегда спокойны были за завтрашний день. А тут не жизнь, а сплошное дрожание. Вот уволят завтра из суда, вот повысит хозяин плату за комнату… И камаргосы еще эти. Мы у себя ни о каких камаргосах и не слыхали почти. Знали, что они есть, и только. А здесь, оказывается, шагу нельзя лишнего ступить без оглядки, слово сказать боишься. Картьен так прямо зеленеет весь, как только речь о камаргосах заходит.
Но хуже всего — соседки. Они меня сразу же за что-то невзлюбили. Может, кто-то из них виды на Картьена имел, а я дорогу перебежала, а может, просто терпеть не могут нас, деревенских. Дома можно было бы просто плюнуть на всех и жить как ни в чем не бывало.
А тут — ну куда от них денешься? Кухня общая, плиту топит хозяйская кухарка. Раньше срока, как сегодня, встанешь — жди, пока затопит. Опоздаешь — ничего сготовить не сумеешь. Теснота, духотища, а деваться некуда. И эти задрыги только того и ждут, чтобы я что не так сделала. И давай тогда поливать грязью, будто шлюху последнюю. Первые месяцы я вообще каждый день плакала, а Картьен как увидит — злится. Говорю ему — давай уедем из города. У отца сад большой, работы на всех хватит. И слушать даже не хочет.
Да и не выход это, я же вижу. Какой из него работник? Слабый он, изнеженный. Здесь хоть пером скрипеть может, кое-что перепадает, а больше же он ничего делать не умеет. Даже табуретку вон целый год починить не может.
Так и не заметила я за мыслями этими, как до рынка добрела. Раньше-то, когда, бывало, с отцом торговать яблоками ездили, все удивлялась я на городских: такие вроде богатые, а скупые страшно. Все норовят подешевле купить. Сами в такой одежде богатой ходят, а за грош каждый так держатся, будто жизнь их от этого гроша зависит. А теперь сама до хрипоты торговаться могу, сама этот грош в кулаке зажимаю. Хожу между рядами и облизываюсь только.