Но мы с Джимом выслушали всё это без всякого удовольствия.
— А всё-таки прежде он был самый меткий стрелок во всем округе, — сказала я. — Он мог…
— Не станет он ходить с ружьем, Глазастик, — сказал Джим. — Да у него и ружья-то нет… Ты же знаешь, он и у тюрьмы тогда без ружья сторожил. Он мне сказал: ходить с оружием — значит только набиваться, чтоб в тебя стреляли.
— Сейчас другое дело, — сказала я. — Давай попросим его, пускай у кого-нибудь одолжит ружье.
Он мне сказал: ходить с оружием — значит только набиваться, чтоб в тебя стреляли.
— Сейчас другое дело, — сказала я. — Давай попросим его, пускай у кого-нибудь одолжит ружье.
Мы попросили, и Аттикус сказал — чепуха.
Дилл сказал — нам надо взывать к доброму сердцу Аттикуса: ведь если мистер Юэл его убьёт, мы помрем с голоду и ещё достанемся тете Александре, и ведь, ясное дело, как только Аттикуса схоронят, она сразу уволит Кэлпурнию. Джим сказал — может, на Аттикуса подействует, если я стану реветь и кататься по полу, ведь я ещё маленькая, да к тому же девочка. Это тоже не помогло.
Но потом Аттикус увидел, что мы уныло бродим вокруг дома, не едим, забросили все игры, и понял, до чего мы напуганы. Как-то вечером он принёс Джиму новый футбольный журнал, Джим нехотя перелистал его и бросил. Тогда Аттикус спросил:
— Что тебя тревожит, сын?
— Мистер Юэл, — напрямик сказал Джим.
— А что случилось?
— Ничего. Мы за тебя боимся, надо, чтоб ты с ним что-то сделал.
Аттикус невесело усмехнулся.
— Что же с ним сделать? Заставить его подписать пакт о ненападении?
— Когда человек говорит, что он с тобой расправится, это не шутка.
Аттикус сказал:
— Он и не шутил тогда. Попробуй-ка на минуту влезть в шкуру Боба Юэла, Джим. На суде я окончательно доказал, что ни одному его слову верить нельзя, если ему до этого хоть кто-нибудь верил. Ему необходимо было на ком-нибудь это выместить, такие люди иначе не могут. Что ж, если оттого, что он плюнул мне в лицо и пригрозил убить, на долю Мэйеллы досталось меньше побоев, пусть так. Должен же он был на ком-то сорвать зло, так уж лучше на мне, чем на своих ребятишках. Понимаешь?
Джим кивнул.
— Нам нечего бояться Боба Юэла, он уже отвёл душу, — сказал Аттикус.
И тут вошла тетя Александра.
— Я в этом совсем не так уверена, Аттикус, — сказала она. — Такой на всё пойдёт, лишь бы отомстить за обиду. Ты же знаешь этих людей.
— Но что мне такого может сделать Юэл, сестра?
— Какую-нибудь гадость исподтишка, — сказала тетя Александра. — Уж не сомневайся.
— В Мейкомбе мало что можно сделать исподтишка, — возразил Аттикус.
Больше мы не боялись. Лето кончалось, и мы не теряли времени даром. Аттикус объяснил нам, что Тому Робинсону ничто не грозит, пока его дело не рассмотрят в следующей инстанции, и что его скорее всего освободят или в крайнем случае назначат новое разбирательство. А пока он на тюремной ферме, в Честерском округе, в семидесяти милях от Мейкомба. Я спросила, позволяют ли жене и детям навещать Тома, но Аттикус сказал — не позволяют.
— А что с ним будет, если апелляция не поможет? — спросила я как-то вечером.
— Тогда его посадят на электрический стул, — сказал Аттикус, — если только губернатор не смягчит приговор. Подожди волноваться, Глазастик. Мы вполне можем выиграть это дело.
Джим растянулся на диване и читал журнал «Популярная механика». Тут он поднял голову и сказал:
— Это всё несправедливо. Даже если он виноват, он никого не убил. Он никого не лишил жизни.
— Ты же знаешь, по законам штата Алабама за изнасилование полагается смертная казнь, — сказал Аттикус.
— Да, сэр, но всё равно присяжные не должны были присуждать его к смерти… Если уж решили, что он виновен, присудили бы двадцать лет.
— К двадцати годам, — поправил Аттикус. — Том Робинсон — цветной, Джим. Ни один состав присяжных в наших краях, разбирая подобное дело, не скажет: «Мы считаем, что ты виноват, но не очень». Тут могло быть либо оправдание, либо самый суровый приговор.
Джим помотал головой.
— Нет, это всё неправильно, только я не пойму, в чём ошибка… может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением…
Аттикус уронил газету на пол.
Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят.
Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил:
— Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: «Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок».
— Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, — возразил Джим.
— Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали… Но если нет очевидцев, всегда остаётся сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это «допустимое сомнение», по, по-моему, мы не имеем права даже на тень сомнения. В противном случае всегда остаётся вероятность, пусть самая малая, что осуждённый не виновен.
— Значит, опять выходит, что во всем виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, — убеждённо сказал Джим.
Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел.