В Южной Алабаме времена года не очень определённые: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы — сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и тёплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом.
На этот раз в нём виднелось что-то белое.
Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья.
Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки.
Джим мигом их поднял.
— Ты что, в уме? — прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. — Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал.
И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик — в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я её не замечала.
Джим перевёл взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была челка. У меня тоже.
— Это мы, — сказал Джим.
— По-твоему, кто их сделал?
— Кто из наших знакомых вырезывает?
— Мистер Эйвери.
— Он совсем не то делает. Я говорю… кто умеет вырезывать фигурки?
Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал её.
— И ещё кавалер мисс Стивени Кроуфорд, — подсказала я.
— Верно, он умеет, но ведь он живёт за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда.
— А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на неё не смотрела.
Джим уставился на меня не мигая, и, наконец, я спросила, что это он, но он ответил только — ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок.
Не прошло и двух недель, как мы нашли целый пакетик жевательной резинки и наслаждались ею вовсю: Джим как-то совсем забыл, что вокруг Рэдли всё ядовитое.
Ещё через неделю в дупле оказалась потускневшая медаль. Джим отнёс её Аттикусу, и Аттикус сказал — это медаль за грамотность; ещё до нашего рожденья в школах округа Мейкомб бывали состязания — кто лучше всех пишет, и победителю давали медаль. Аттикус сказал — наверно, кто-то её потерял, мы не спрашивали соседей? Я хотела объяснить, где мы её нашли, но Джим меня лягнул. Потом спросил — а не помнит ли Аттикус, кто получал такие медали? Аттикус не помнил.
Но лучше всех была находка через четыре дня: карманные часы на цепочке и с алюминиевым ножичком; они не шли.
— Джим, по-твоему, это такое белое золото?
— Не знаю. Покажем Аттикусу.
Аттикус сказал — если бы часы были новые, они вместе с ножиком и цепочкой стоили бы, наверно, долларов десять.
— Ты поменялся с кем-нибудь в школе? — спросил он.
— Нет, нет, сэр! — Джим вытащил из кармана дедушкины часы. Аттикус давал их ему поносить раз в неделю, только осторожно, и в эти дни Джим ходил как стеклянный. — Аттикус, если ты не против, я лучше возьму эти. Может, я их починю.
Когда Джим привык к дедушкиным часам, ему наскучило весь день над ними дрожать и уже незачем было каждую минуту смотреть, который час.
Он очень ловко разобрал и опять собрал часы, только одна пружинка и два крохотных колёсика не влезли обратно, но часы всё равно не шли.
— Уф! — вздохнул он. — Ничего не выходит. Слушай, Глазастик…
— А?
— Может, надо написать письмо тому, кто нам всё это оставляет?
— Вот это хорошо, Джим, мы скажем спасибо… чего ты?
Джим заткнул уши и замотал головой.
— Не понимаю, ничего не понимаю… Сам не знаю, Глазастик… — Джим покосился в сторону гостиной. — Может, сказать Аттикусу… Нет, не стоит.
— Давай я скажу.
— Нет, не надо. Послушай, Глазастик…
— Ну чего?
Весь вечер у него язык чесался что-то мне сказать: то вдруг повернётся ко мне с блестящими глазами, то опять передумает. Передумал и на этот раз:
— Да нет, ничего.
Передумал и на этот раз:
— Да нет, ничего.
— Давай писать письмо. — Я сунула ему под нос бумагу и карандаш.
— Ладно. «Дорогой мистер…»
— А почём ты знаешь, что это мужчина? Спорим, это мисс Моди… Я давно знаю, что это она.
— Э-э, мисс Моди не жует жвачку! — Джим ухмыльнулся. — Ох, она иногда здорово разговаривает. Один раз я хотел угостить её жвачкой, а она говорит: нет, спасибо, жвачка приклеивается к небу, и тогда становишься бессло-вес-ной! Красиво звучит, правда?
— Ага, она иногда очень красиво говорит. Хотя верно, откуда ей было взять часы и цепочку.
«Дорогой сэр, — стал сочинять Джим. — Мы вам очень признательны за ча… за всё, что вы нам положили в дупло. Искренне преданный вам Джереми Аттикус Финч».
— Если ты так подпишешься, он не поймёт, что это ты.
Джим стёр своё имя и подписал просто: Джим Финч. Ниже подписалась я: Джин Луиза Финч (Глазастик). Джим вложил письмо в конверт.
На другое утро, когда мы шли в школу, он побежал вперёд и остановился у нашего дерева. Он стоял ко мне лицом, глядел на дупло, и я увидела — он весь побелел.
— Глазастик!!
Я подбежала.
Кто-то замазал наше дупло цементом.
— Не плачь, Глазастик, ну, не надо… ну, не плачь, но надо, слышишь… — повторял он мне всю дорогу до школы.