Она всё реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать.
С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала её и опять раскрывала рот. Как будто её рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил «Пт…», как будто в нём закипала каша.
Я потянула Джима за рукав.
Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал:
— Миссис Дюбоз, вам плохо?
Она не слышала.
Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, всё ещё ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас.
— Идите, идите, — сказала она. — Пора домой.
В дверях Джим было замешкался.
— Ей пора принимать лекарство, — сказала Джесси.
Дверь за нами захлопнулась, но я успела увидеть — Джесси быстро пошла к кровати.
Мы вернулись домой; было только без четверти четыре, и мы гоняли на задворках футбольный мяч, пока не пришло время встречать Аттикуса. Он принёс мне два желтых карандаша, а Джиму футбольный журнал, он ничего не сказал, но, по-моему, это было паи за то, что мы сидели у миссис Дюбоз. Джим рассказал Аттикусу, как было дело.
— Она вас напугала? — спросил Аттикус.
— Нет, сэр, — сказал Джим, — но она такая противная. У неё какие-то припадки, что ли. Она всё время пускает слюну.
— Она не виновата. Когда человек болен, на него не всегда приятно смотреть.
— Она очень страшная, — сказала я.
Аттикус поглядел на меня поверх очков.
— Тебе ведь не обязательно ходить с Джимом.
На другой день у миссис Дюбоз было всё то же самое, и на третий то же, и понемногу мы привыкли: всё идёт своим чередом, сперва миссис Дюбоз изводит Джима разговорами про свои камелии и про то, как наш отец обожает черномазых; язык у неё ворочается всё медленнее, она умолкает, а потом и вовсе забывает про нас. Звонит будильник, Джесси поспешно выставляет нас, и после этого мы можем делать, что хотим.
— Аттикус, — спросила я как-то вечером, — что значит чернолюб?
Лицо у Аттикуса стало серьёзное.
— Тебя кто-нибудь так называет?
— Нет, сэр, Это миссис Дюбоз так называет тебя. Она каждый день обзывает тебя чернолюбом и злится. А меня Фрэнсис обозвал на рождество, раньше я этого слова даже не слыхала.
— И поэтому ты тогда на него накинулась? — спросил Аттикус.
— Да, сэр…
— Почему же ты спрашиваешь, что это значит?
Я стала объяснять — меня взбесило не это слово, а как Фрэнсис его сказал.
— Как будто он выругался сморкачом или вроде этого.
— Видишь ли, Глазастик, — сказал Аттикус, — «чернолюб» слово бессмысленное, так же как и «сморкач». Как бы тебе объяснить… Дрянные, невежественные люди называют чернолюбами тех, кто, по их мнению, чересчур хорошо относится к неграм — лучше, чем к ним. Так называют людей вроде нас, когда стараются придумать кличку погрубее, пообиднее.
— Но ведь на самом деле ты не чернолюб?
— Конечно, я чернолюб. Я стараюсь любить всех людей… Иногда обо мне очень плохо говорят… Понимаешь, малышка, если кто-то называет тебя словом, которое ему кажется бранным, это вовсе не оскорбление. Это не обидно, а только показывает, какой этот человек жалкий. Так что ты не огорчайся, когда миссис Дюбоз бранится.
У неё довольно своих несчастий.
Однажды, почти через месяц, Джим одолевал сэра Вальтера Скаута (так он его окрестил), а миссис Дюбоз придиралась и поправляла его на каждом слове, и вдруг в дверь постучали.
— Войдите! — визгливо закричала она.
Это был Аттикус. Он подошёл к кровати и осторожно пожал руку миссис Дюбоз.
— Я возвращался с работы, вижу — дети меня не встречают, — сказал он. — Я так и подумал, что они, наверно, ещё здесь.
Миссис Дюбоз ему улыбнулась. Я совсем растерялась — как же она с ним разговаривает, ведь она его терпеть не может?!
— Знаете, который час, Аттикус? — сказала она. — Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник заведён на половину шестого. Имейте в виду.
Я вдруг сообразила: а ведь каждый день мы задерживаемся у миссис Дюбоз немного дольше, каждый день будильник звонит на пять минут позже, чем накануне, и к этому времени у неё уже всегда начинается припадок. Сегодня она шпыняла Джима почти два часа, а припадка всё не было, в какую же ловушку мы попались! Вдруг — настанет такой день, когда будильник вовсе не зазвонит, что нам тогда делать?
— Мне казалось, Джим должен читать ровно месяц, — сказал Аттикус.
— Надо бы ещё неделю, — сказала она. — Для верности…
Джим вскочил.
— Но…
Аттикус поднял руку, и Джим замолчал. По дороге домой он сказал — уговор был читать ровно месяц, а месяц прошёл, и это нечестно.
— Ещё только неделю, сын, — сказал Аттикус.
— Нет, — сказал Джим.
— Да, — сказал Аттикус.
На следующей неделе мы опять ходили к миссис Дюбоз. Будильник больше не звонил, миссис Дюбоз просто говорила — хватит, отпускала нас, и, когда мы возвращались домой, Аттикус уже сидел в качалке и читал газету. Хоть припадки и кончились, миссис Дюбоз была всё такая же несносная; когда сэр Вальтер Скотт ударялся в нескончаемые описания рвов и замков, ей становилось скучно, и она принималась нас шпынять: