Пришёл из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала — нашла.
— Что найдёшь, есть нельзя.
— Так ведь я не на земле нашла, а на дереве.
Джим недоверчиво хмыкнул.
— Нет, правда, — сказала я. — Вон на том дубе, который поближе к школе.
— Выплюнь сейчас же!
Я выплюнула. Всё равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса.
— Я полдня её жую и ещё не умерла, меня даже не тошнит.
Джим топнул ногой.
— Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь!
— Ты ведь тогда тронул стену!
— Это другое дело! Иди полощи горло сейчас же! Слышишь?
— Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдёт.
— Не станешь полоскать — скажу Кэлпурнии.
Пришлось послушаться Джима — с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы её не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и всё вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл.
А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы её не сердить.
Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и всё вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл.
В последний день ученья нас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе.
— Может, завтра приедет Дилл, — сказала я.
— Наверно, послезавтра, — сказал Джим. — У них в штате Миссисипи распускают на день позже.
Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем, на то дупло от сучка, сто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, — и вдруг опять увидела блестящую серебрушку.
— Вижу! Глазастик! Вижу!…
Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоёв фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца — бархатная, красная, с крохотной защёлкой. Джим открыл её. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон.
— Индейская голова, — сказал он. — Смотри, Глазастик, одна — тысяча девятьсот шестого года, а одна — тысяча девятисотого. Старинные!
— Тысяча девятисотого, — эхом повторила я. — Слушай, Джим…
— Погоди, дай подумать.
— Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник?
— Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших…
— У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе?
— Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, кому их отдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю… Сесил делает крюк через весь город.
Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в пашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошёл бы мимо её дома один, без Аттикуса.
— Как же нам быть, Джим?
Находку полагается хранить — вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от её коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги — дело другое.
— Знаешь что, — сказал Джим, — мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус — и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережёт.
— Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может.
— Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением…
— Это как?
— Понимаешь, на них индейская голова… в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее — чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной — в общем вроде этого… и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок.
Но прежде чем пойти к себе, Джим ещё долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал.
Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй Сент-Луис; как мы на него ни кричали, он клялся, что всё это чистая правда.