Он содрогнулся, чувствуя, что одежда на нем куда-то исчезла, что в глазах у него темнеет, и что бороться с древнейшим инстинктом не остается сил. Он сжал ее в объятиях и впился в ее губы, рывком сдирая с нее кремовый корсет…
Саэта видела, как они медленно шли навстречу друг другу, шаг за шагом, по пути срывая с себя одежду и не отрывая друг от друга неподвижного взгляда. Они шли долго и медленно, словно преодолевая какое-то невидимое препятствие. Они сошлись у стола и слились в долгом поцелуе, жадно лаская друг друга, как изголодавшиеся любовники после долгой разлуки, а Саэта смотрела на них с отвращением, оцепенев настолько, что даже позабыла закрыть глаза.
Кантор схватил ведьму и посадил на стол.
— Патриция, — глухо проговорил он, одной рукой продолжая ласкать ее, а другой расстегивая штаны. — За что же ты меня так, любимая?
— Ты был мне не нужен, — ответила Патриция, выгибаясь в его объятиях. — Ты был уже бесполезен. От тебя не было никакого толку, но могли быть неприятности.
— Ты меня не любила. — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал он, останавливаясь и глядя ей в глаза. Она испуганно вздрогнула и тоже остановилась. — Ты не можешь лгать в Лабиринте, — пояснил он. — Особенно мне. Сука ты, Патриция. И никудышняя актриса.
И тут же вокруг послышались аплодисменты. Мраморные статуи сада спрыгивали с постаментов и превращались в живых женщин, и все радостно аплодировали и выкрикивали: «Так ее, так ее, стерву! Из-за нее ты возненавидел нас всех, а мы ведь ничего плохого тебе не сделали, мы ведь любили тебя!»
Ведь они правы, сто раз правы, подумал Кантор, ведь когда-то все было не так… Они меня любили, даже когда я того не стоил, они прощали мне все, даже то, чего бы не следовало, а я… Стоило один раз — всего один раз! — столкнуться с подлостью и предательством, и я сломался. Да во что бы мне ни обошлась эта Патриция, как можно было допустить, чтобы одна мерзавка затмила все то прекрасное, что было в моей жизни до нее? Даже если я рехнулся, потерял кусок памяти и обзавелся ложными воспоминаниями, озверел и ожесточился, хоть немного-то разума у меня должно было остаться?
Кантор вспомнил, что так и держит до сих пор в объятиях это чудовище, и оттолкнул ее от себя с такой поспешностью и отвращением, словно держал в руках змею или скорпиона.
— Я тебя не хочу! — злорадно наслаждаясь каждым словом, отчетливо произнес он — Вот так! Не хочу! И не заставишь ты меня хотеть! Ты противная, злая, и жадная! И у тебя нет надо мной власти! Исчезни, сгинь, пропади! Видеть тебя не желаю!
Она упала на траву и вдруг с пронзительным криком вспыхнула и превратилась в золотую пыль, усыпавшую землю.
Саэта видела, как они занимаются любовью на деревянном столе, и слышала, как Кантор что-то шепчет, наклоняясь к ушку своей страшной партнерши. А потом он, не отрываясь от своего занятия, вдруг скользнул рукой за голенище, выхватил нож и одним коротким движением вонзил ей в живот. Ведьма закричала, выгибаясь в предсмертной судороге, и обвисла в его руках. Кантор вырвал нож, бросил его на пол и с новой силой набросился на уже мертвую женщину, вскрикивая и содрогаясь в любовном экстазе.
Кантор отступил в сторону, инстинктивно опасаясь касаться золотой пыли, но часть ее все же успела осесть на сапоги. Ничего особенного от этого не произошло, и Кантор, тут же успокоившись насчет пыли, повернулся к ожившим статуям. Очень хотелось сказать им что-нибудь доброе и… прощения попросить, что ли… поблагодарить… ну, хоть что-нибудь…
— Девочки, — сказал он, не придумав ничего умнее. — Я вас помню и люблю. И вы мне нужны. Все. Все, до единой.
Ответом ему был восторженный визг. Женщины окружили его, радостно крича и пытаясь обнять все одновременно, отчего он, в конце концов, не устоял на ногах, и получилась куча мала.
Он узнал некоторых из них — это действительно были женщины, которых он когда-то знал и любил. И они все стремительно раздевались. » Ну и подвиг мне предстоит! — подумал он, хватая первую попавшуюся и падая с ней в высокую мягкую траву, пахнущую летом. — Может, в Лабиринте это все иначе?»
Он любил их всех, по очереди, до полного изнеможения, пока не наступил момент, когда он просто упал и не мог даже шевельнуться. Тогда они все засмеялись и вернулись на свои постаменты, снова превратившись в мраморные статуи. Почти сразу же Лабиринт стал меняться — цветущий парк на глазах увядал, скульптуры теряли форму и оседали, превращаясь в ограненные каменные плиты, и в течение десяти секунд картина сменилась полностью. Листья увяли и осыпались, пошел снег, и стало холодно. Не просто холодно, а так, словно он действительно лежал в крепкий мороз на холодном камне.
Уходить надо отсюда, и скорее, подумал Кантор, и если кажется, что сил на это нет, придется их поискать. Там ведь осталась Саэта, кто же ее теперь отвяжет? А если она отвяжется сама, то что она сделает прежде всего? У нее ведь есть на это все основания. Инструкции она чтит, да еще я сам попросил…Вставай, герой-любовник, вставай. Выход надо искать. И быстро, если тебе еще не надоело жить.
Он приподнял голову, огляделся, и… сказать, что Кантор испугался — можно и по морде получить, скажем так… ему стало несколько неуютно. Летний парк превратился в зимнее кладбище, и камень, на котором он лежал, оказался надгробной плитой. Кантор опустил глаза, ожидая прочесть свое собственное имя, и уже готовое вырваться ругательство вдруг застряло в горле. «Хотел бы я знать, — невольно подумал он, не отрывая взгляда от трех хинских иероглифов, выбитых на камне. — Лабиринт действительно настолько жестокий и злорадный? Ведь это в самом деле жестоко — намекнуть, что мое место на кладбище, и напоследок ткнуть носом в могилу этой несчастной девочки, которая поплатилась жизнью за любовь ко мне… Или Лабиринт здесь вовсе ни при чем, и он всего лишь отражение моего сознания? Совести, например… А может, так и надо? Христиане, например, считают, что перед смертью надо покаяться во всем, в чем ты виноват… Да нет, хрен вам, господа, я не христианин, и уж в этом-то покаялся давно и не раз, а во всем остальном каяться — это сколько ж времени надо… А сейчас не время сидеть на кладбище и вспоминать, где я кого обидел и сколько за последние годы убил, идти надо. Подумать о нравственных проблемах можно и на ходу.
Он поднялся и медленно, из последних сил, побрел вперед. Где-то должен быть выход…