— Голова в порядке. А плечо болит. Толстый удивленно цокнул языком. Очень Толстый хмыкнул:
— У вас на Итаке все двужильные? Псина твоя — тоже думали, сдохнет. А он, гляди, приперся!
— Я ж говорил: от Тифона щенок, — улыбнулся Одиссей, опуская здоровую руку на безухую Аргусову башку. Пес блаженно зажмурился.
— Ладно уж, «от Тифона»… Давай-ка лучше рану посмотрим.
И, едва размотав повязку:
— Ну, парень! ну даешь! Через пару дней плясать станешь, если дальше так дело пойдет…
Самый Толстый скомкал улыбку. Отвердел лицом. В горле его пискнуло, бас надломился, стал острым, визгливым:
— Этих… загонщиков — взяли их. Остатки. Одного твой зверь кончил; второй, с драной мордой, умом тронулся. Лепечет не пойми что. Мы его даже резать раздумали: слепой, калека… свое получил. А остальные…
Он скривился, будто оскомина скрутила рот в узлы.
— Тряхнули мы их маленько. С душой, с толком. Я так понимаю, любят тебя боги, племяш… Ладно, не нашего это ума дело. Хлебни-ка и слушай.
Очень Толстый подал Одиссею чашу с пряным отваром. Вкус у снадобья был приятный. Полынью тянуло, горчинкой.
— Нанял их темный человечишка. Как назвался — плевать, все равно настоящего имени не сказал. По виду: купец средней руки. Однако заплатил вперед, и щедро. Обещался потом вдвое добавить. Добавил бы небось: нож в брюхо. Чтоб концы в воду. Настоящий заказчик, ясно, не «купец». Знать бы, кто…
— Толку-то? — буркнул Одиссей, отрываясь от чаши.
— Это верно, племяш. По гнилому подозрению войной на Эвбею не пойдешь. А больше у нас и нет ничего. Снадобье внезапно стало горьким-горьким. До слез.
— Да, еще: один паскудник за легкую смерть вот что рассказал. Этот самый «купец» строго-настрого велел: нападете на Лаэртида — кричите: «Кабан!», да погромче! Мы сперва не поняли: к чему бы? Лучше по-тихому…
— Диомед-аргосец. «Кабан!» — боевой клич его рода. Далеко, видать, метили, — возвращая пустую чашу, Одиссей зашипел от боли в плече. Почему-то разговор виделся малозначащим, касающимся кого-то чужого, далекого.
Почему-то разговор виделся малозначащим, касающимся кого-то чужого, далекого. Будто нытье зуба с дуплом, после изрядного глотка макового настоя. — Меня убить — полдела. А вот Итаку с Аргосом, а заодно и с вами, дядюшки, рассорить! Приехал РОДИЧ в гости и не вернулся…
— Да мы уж сами смекнули. И вот что решили: молчать об этом деле надо. Глухо. Вепрь тебя на охоте подрал и все. Отцу своему, понятное дело, скажи, а остальным про убийц-то…
— Про каких убийц, дядюшка? Вепрь меня подрал.
Слыхал, Эвмей?
— Слыхал, хозяин. Я виноват, недоглядел. На мгновенье в покоях повисла тишина; и со двора вновь прорвался вопль аэда:
— …встаньте, чада Пелопсовы,
вы, любимцы Зевесовы,
пряньте, гневно-неистовы:
гребни шлемов волнуются,
будто нива созрелая —
быть грозе!
Чую великий порыв легкокрылых судов
к Илиону!..
Эти слова, прозвучав в густой, словно масло, тишине, вдруг стали тяжким, окованным медью тараном. Пробили смоленые борта вокруг Одиссея; насквозь пронизали забитый всякой рухлядью трюм. Рухнула преграда, до сих пор отгораживавшая звуки песни, несущейся со двора, от вложенного в них смысла — и соленый, горький смысл потоками воды хлынул внутрь гибнущего корабля.
Запах яблок. Страшная сказка.
Елена. Троя. Клятва. Война.
Развод земли и неба.
— А, так ты ведь новость не знаешь! Представляешь… Дядюшка ошибся: он знает. Но дядюшке об этом знать ни к чему.
…ваше приданое — ихор. Кровь Семьи; серебряная волна в ваших жилах. Вы вернете ее под Троей. Уезжай домой, милый! я не хочу потерять тебя снова…
— …украл! пока муженек на Крите, эта троянская сволочь…-. Аэд рассказал, что ли? — Одиссей чувствовал: ему становится скучно . Холодно. Мысли — шарики из металла взятые с ледника. Катаются в горсти, хрустят инеем. Как тогда, в Спарте, перед ночным визитом к Тиндарею, только без любви и бронзы.
— Он самый. Ангелом зовут, пройдоху.
— Ангелом?! Гоните его сюда.
— Знакомец? Младшой, кликни певуна. А мы, пожалуй, пойдем — тебе отдых нужен…
Бабушка Амфитея осталась, но лишь затем, чтобы строго предупредить вошедшего с поклоном Ангела:
— Ты смотри мне, пустозвонством внучка не донимай! Знаю я вас, болтунов… дай вам волю!..
— Не беспокойся, госпожа! — разлился соловьем Ангел, корча уморительные гримасы. — Великий герой позвал меня, и вот он я! Явился на зов. Но едва увижу, что скромный аэд надоел богоравному Одиссею, я немедля покину…
— Покинешь, — прервал его Одиссей, глядя, как неохотно закрывается дверь за уходящей бабушкой. — Куда ты денешься? Кто под окном орал?
— Я, — с достоинством ответил аэд.
— Песню сам сочинил?
— А то как же! Мы, златоусты, чужими брезгуем! Ладно. Любимцы муз — они все с придурью. А Ангел — в особенности.
— Откуда новость узнал? Про Трою, про Елену?
— От гонца микенского. По пути встретил. «Врет и глазом не моргнет! Станет гонец останавливаться и со всяким бродягой языком трепать! Так ему, куда надо, за год не добраться…»
— Не к тебе ли, златоусту, гонца слали? — подмигнул рыжий.
Больше с целью уличить аэда во лжи.
— Зачем ко мне? Я человек маленький. К Нестору Пи-лосскому слали; на совет в Микены звать.