Мне бы тоже следовало выспаться перед отплытием. Жаль, у меня осталось очень мало времени. Я учусь. Учусь возвращаться.
* * *
…Когда Форкинская гавань придвинулась вплотную — с ее неугомонными чайками, запахами рыбы, водорослей и жарящегося мяса; когда заскрипел под ногами дощатый настил причала — на какой-то миг все мое путешествие показалось мне сном. Грезой о Большой Земле, оказавшейся совсем не такой, как воображал ее себе четырнадцатилетний басиленок.
Настоящее встречало корабль: мой остров, мой дом мои родители и друзья — мой Номос Мама, отец, Эвриклея, дамат Алким, Ментор, Эврилох, Антифат — все пришли встречать бродягу!
Как героя.
А мне было стыдно. Сбежал на войну — не добежал. Всех подвигов: куретских стрелков косоруких обстрелял да с женой Геракла переспал.
Не заслуги — позорище.
Возможно, чувствуя это, отец не стал отчитывать меня за побег.
…а может быть, совсем по другой причине.
Вечером, после ужина, когда женщины отправились спать, у нас с отцом состоялся разговор.
Разговор двух мужчин.
Со стороны этот мужской разговор наверняка выглядел весьма странно. Но посторонних рядом не было.
— Опоздал на войну?
— Опоздал.
— Может, оно и к лучшему. Успеешь еще, навоюешься всласть. Как тебе Большая Земля?
— Да, в общем, никак. Итака, только большая. Всего больше: и людей, и грязи. Папа, можно, я… можно, мы корабль снарядим? С дарами?
— С дарами? Кому?
— Диомеду-Аргосцу! Он такой! такой! я к нему — в гости бы…
— Подружились, значит. Что ж, можно и корабль. И в гости. Только остынь сперва, дома побудь — первый раз ведь в мир вышел. Дай маме нарадоваться…
…ты тут я проговорился!
— Понимаешь, папа, мне было надо! Тесно сделалось, душно. Здесь мой дом; здесь ты, мама… Это моя Итака! Но чтобы понять это, чтобы научиться любить по-настоящему, мне было надо…
Отец долго молчал. Наконец медленно произнес:
— Птенец вылупился. Яйцо треснуло.
— Откуда?!! — задохнулся я-тогдашний. — Откуда ты жаешь?! Я не хотел ломать скорлупу, я слышал, как она грещит — но не мог иначе. Моему миру пришло время расти…
Думаю, я произносил совсем другие слова.
Но суть не менялась.
— Я знаю. Это участь всех мужчин в роду итакийских басилеев. Так было с моим отцом Аркесием; так было со мной…
— И с тобой — тоже?! Значит, так и должно быть?!
— Так не должно быть. Но нашей семье от этого не легче. Дурная кровь. Ихор Глубокоуважаемых в смертных жилах; серебряная порча. Ведь мой отец был сыном Громовержца, — папа вдруг сделался старым-старым, очень похожим на Геракла.
— Нам никуда не деться, мальчик мой, от проклятия крови. Обычно давление ослабевает вскоре после обряда пострижения. И проходит окончательно с рождением наследника. Треск скорлупы. Ведь так?
— Да, папа. Треск скорлупы. Когда я решался, этот треск меня оглушал! А сейчас — ничего. Прошло.
— Странно… — Глубокие складки залегли на лбу баси-лея Лаэрта. — В твои годы я уже почти не слышал треска. А когда родился ты…
Лаэрт умолк, задумавшись. Я сидел тише мыши, не решаясь прервать размышления отца.
— Может быть, когда у тебя будет сын — тогда… Хотя — не знаю… не знаю. К добру это. или к худу? Ты ведь уже привык жить с этим, Одиссей?
— Привык, папа.
— Будем надеяться, это к лучшему. Ведь в твоих жилах течет не только кровь Тучегонителя. Ты сам знаешь, чьим сыном был твой дедушка Автолик.
Я знал.
Но все равно не мог понять: что плохого в том, что в моих предках числятся сам Владыка Богов и Гермий-Психопомп? Наоборот, радоваться надо!
Радоваться не получалось.
Какая судьба уготована тебе, мой Телемах, мой маленький Далеко Разящий, мирно посапывающий у меня на руках? Ведь в твоих жилах тоже серебрится ихор сразу двух Глубокоуважаемых, как называет богов мой папа, а твой дедушка Лаэрт. Сейчас ты спишь, видишь сны; а скорее — ничего не видишь. Но пройдет год, два — и что увидишь, что услышишь ты?
Хрустнет ли однажды твой мир под пятой судьбы?
…Ладно пойдем обратно в колыбель. Ночь близится к концу, но до утра еще далеко. Я многое успею в смутные часы перед рассветом. Я хочу впитать в себя ночной ветер, неумолчный шепот прибоя, лунные блики, вместе со мной бродящие по террасе, игру света и теней; твое тепло и спокойное, умиротворенное дыхание — я увезу все это богатство под Трою, где самый прыткий пергамский копейщик ждет — не дождется…
Не дождется.
— Ты сделаешь все, что понадобится. Если нужно будет убить — убьешь. Если нужно будет обмануть — обманешь. Если нужно будет предать — предашь. Номос важнее предрассудков. Ты справишься.
Спи, Телемах, и ничего не бойся. Твой папа с тобой.
Папа справится.
Под конец нашего разговора с отцом, уже поднимаясь, чтобы идти спать, я кое-что припомнил.
— Папа, а тебе Геракл привет передавал. Как узнал, что ты живой, в пляс пустился.
— В пляс? — грустно улыбнулся отец. — Не забыл, значит. Не настолько он, выходит, безумен, как думают некоторые…
Я понял: теперь из отца лишнего слова клещами не вытянешь. Еще подумалось: хорошо бы по новой съездить к Гераклу. Расспросить…
…Знать бы, что больше мне никогда не придется увидеть Геракла живым. И только за спиной временами — насмешкой, откровением или приглашением к протесту — будет звучать эхо низкого, сорванного безумием голоса: