— Разнимите их!
…Рассудок-луна покрыт зелеными пятнами: рот разбит в кровь, трепещут ноздри, ссадина на скуле напоминает очертания Кораксова утеса, провалы глазниц… во взгляде рассудка — мучительное желание понять увиденное, а Филамилед дышит тяжело, хрипло, в самое ухо, раз тишина, раз только хрип дыхания, вместо бронзового грома, значит, пусть дышит, значит, можно близко, я люблю тебя, Филамилед, я люблю тебя настоящей любовью, и пусть мои родственники больше не узнают меня, пусть я не смогу претендовать на наследство, но я тащу тебя туда, где тихо, где мое Мироздание успокаивается, заращивая трещины; я — бью? ломаю?! нет!!! — я дарую тишину, благую милостыню, а рассудок все глядит вприщур, пока понимание не опускается свежим, хрустящим от первого мороза покрывалом: ты раб, Филамилед, лесбосский басилей, ты раб! раб своей силы, жилистых ног и волосатых рук, раб зрелого возраста, не позволяющего спасовать перед сопляком, раб гордыни, раб толпы, ахающей вокруг тебя так же властно, как гремит вокруг меня металл Номоса ; раб огромных долгов Лесбоса за поставки цветного мрамора из скиросских каменоломен, за гермионский пурпур, льняные полотна из далекого Айгюпто- раб того, кто пообещал оплатить твои долги, если ты, Раб, исполнишь обещанное, пустяк, безделицу… ты пыхтишь, Филамилед? тебе больно?! ты подумываешь отступить, не исполнив воли хозяина?! — нерадивый, зарвавшийся, плохой раб…
— Бей рабов!
…и вскоре пришла тишина.
Всюду.
АНТИСТРОФА-II
ТЕНИ ВСТАЮТ С ЗЕМЛИ
— Диомед! Радуйся, Диомед!
Это уже завтра.
Всюду.
АНТИСТРОФА-II
ТЕНИ ВСТАЮТ С ЗЕМЛИ
— Диомед! Радуйся, Диомед!
Это уже завтра. Утро. Это уже я отлежался. Спасибо нянюшкиным рукам: с вечера замесили тестом, на рассвете поднялся пирогом! Правда, с корочкой: скула вот, губа нижняя, еще на боку… А лесбосца его люди домой увезли. Я их проводил до излучины; заверил, что зла не держу. Пригласил в гости заезжать. На Итаку. Рады, мол, будем, примем как родных. Если что, мы корабли пришлем. Сколько надо, столько и пришлем. А они сразу прощаться стали. Спешили, наверное. И Филамилед прощался, с носилок. Ему говорить трудно было, он глазами прощался. Одним глазом, правым; который заплыл не до конца. Славный, в общем-то, парень оказался. Ладно, — смотрит. Бывает, — смотрит.
Ну ты зверь, — смотрит.
И еще чего-то смотрит, чего я не понял.
А едва я обратно вернулся, гляжу: скачут.
— Слушай, Диомед, я так рад! Тут такое! Такое!..
— Такое! — Он с колесницы прыгнул, за руку ухватил: — Ну, чего, женимся?
Прежний он был, Диомед, сын Тидея. Калидонский. Гибкий, быстрый. Взгляд синими зарницами полыхает. И улыбка. Только за десяток стадий чувствовалось: ванакт.
Хозяин.
Дядя Алким спрашивал: «Хочешь быть копьем в чужой руке?»
…Я, Диомед, сын Тидея, ванакт Аргоса, Арголиды и всей Ахайи, повелитель Тиринфа, Трезен, Лерны, Гермионы, Азины, Эйона, Эпидавра, Масеты и Эгины Апийской…
Рука в руке.
Копье в руке.
Хочу ли я?!
…хлопнул Диомеда по плечу. И звон металла резанул сердце: опять?! Ф-фу, глупости… просто медь ударилась о медь: кольца на ножнах — о колесничный обод.
Иногда я готов проклясть наследство своей крови. Но все-таки: хотелось рассказать ему обо всем. Взахлеб, путаясь в словах, как мальчонка — в подоле одежды на вырост. Новые знакомства, вчерашняя ссора с лесбосцем, а рыженькая возьми да исчезни… даже не попрощалась!.. Хотелось рассказать. А я стою; молчу. Почему я молчу?
И, поперек молчания — пронзительный вопль глашатая:
— Тиндарей! богоравный Тиндарей Спартанский! призывает!! богоравных женихов!!!
Короче, некогда лясы точить.
Пошли жениться.
* * *
…память ты, моя память!.. я вернулся.
В сонме других женихов я торчу столбом перед ступенями дворца. Равный среди равных. Богоравный среди богоравных. Духота; острый, звериный запах пота смешивается с кипрскими благовониями. Над ухом утробно сопит Аякс-Большой. Сейчас ему будут показывать Елену Прекрасную. Земную богиню. Набычился Аякс, разбух от крови по жаре; не мужчина, живой фаллос. Меня за бок лапать стал: от волнения плоти.
Отодвинулся бы, да некуда.
Тесно.
— Радуйтесь, мои дорогие гости! Радуйтесь, богоравные! Великое счастье пришло в мой дом! Счастье!..
Стар басилей спартанский. Дряхл. Не человек, руины. Кашляет, плюется. От счастья, должно быть. Явилось оно в Дом, стоглаво, стотело: вот-вот само себя на много счас-тьишек рвать станет. А там и охрана подоспеет, пособит…
Моргает басилей. Утонули глазки в черепашьих глазницах; гноем в уголках закисли. Слезятся. Пальцы веточками акации роются в грязной бороденке. Наверное, ищет, что бы еще сказать. О, нашел:
— Настал час выдать замуж мою… э-э-э… Елену, Елену Прекрасную… э-э… гордость земли нашей…
Не слова — каша.
А вышло, будто кремень. Высеклись искры из жениховских венцов. Высеклись искры из юных, вожделеющих взглядов. Зажглось незримое пламя, пляшет над толпой; Черная Афродита топчет души босыми ногами, а душам то в радость. По всему ахейскому Номосу , год за годом, двое мальчишек играют в песке — выросли мальчишки, налились жаркими соками, порченой кровью: легкой, серебристой! Сошлось в Спарте поколение обреченных: безумные, разумные… сейчас, сейчас!.. Я и сам было вперед подался, да отвлекся. Почудилось: стоит рядом кучерявый насмешник. Головой качает. Нос брезгливо морщит: воняет ему здесь.
«Дурак! дурак!..» — знакомый шепот в уши.