Кажется, в те мгновения я был безумней, чем когда-либо, и имя этому безумию — любовь! Все мы откладываем друг на друга свой отпечаток, и я недаром столько лет дружил с кучерявым лучником по имени Далеко Разящий!.
. Водоворот чувства с сотней имен и тысячью обличий захлестывает с головой — я не противлюсь, я хочу утонуть в его сладости, я тону, растворяюсь, накатываясь прибоем на вожделенный берег: шшшли-прищшшли-вы-шшшли…
Ослепительная вспышка.
Девятый вал вскипает пеной, с грохотом ударяясь о берег.
Темнота.
Потом, уже сквозь подступающий сон — голос.
* * *
— …Как же ты похож на него в юности…
— На Геракла?!
— Нет, дурачок. На Тидея, моего брата. На Диомедова отца. Такой же был: росточку девичьего, а руки… плечи… И рыжий такой же. С веснушками.
— И такой же сумасшедший?
— Нет, не такой. По-другому. Он в драке бешеный был… и твердый, как камень. А ты…
— Ая?
— Ты — другой… особенный! Ты в любви себя забываешь, да?
— Да, Деянира! да! Ты… — Ох, погоди! Я сейчас вернусь… Сейчас. Обожди…
Кажется, я еще подумал: «Она что — со своим братом с Тидеем… тоже?!» Разное про их семью болтали: и про басилея Ойнея, с его дочками-внучками, и про Тидея-Нечестивца, и про самуДеяниру…
Подумал-забыл.
* * *
Женщина долго не возвращалась, и Одиссей мало-помалу начал проваливаться в странную полудрему, будто в шкатулку, полную соблазнительных видений: эхо голосов зыбкие тени… Когда одна из теней присела рядом на ложе, рыжий даже не сразу понял, что это вернулась Деянира. На миг лунный свет упал на лицо женщины, делая его иным: задумчивой синевой сверкнули глаза, черты еле заметно утончились…
Наваждение мелькнуло — и растаяло в ночи.
— Ты действительно очень похож на него… на Тидея, — тихонько проговорила женщина, и рука ее нежно коснулась лица Одиссея. — Как же я сразу не поняла?..
Прикосновение внезапно отдалось во всем теле, волнующей дрожью пробежав по расслабившимся было мускулам; сладко заныло сердце.
Все было не так, как в первый раз!
Все было… есть!.. будет!
Одиссей приподнялся, обнял женщину за плечи, привлекая к себе.
— А хватит сил-то, герой?
Лукавый, знакомый, бархатный шепот; горячее дыхание на щеке — и ответ вырвался сам собой: то, что чувствовал, о чем думал, но пока не мог облечь в слова.
Теперь — смог.
— Это же просто, богиня моя! Надо просто любить, очень любить тебя всю — и тогда нет ничего невозможного! Надо очень любить эти губы, эти глаза, эти плечи… надо… очень… любить… — Одиссей шептал, словно в бреду, не разделяя рождающееся в голове, в сердце, на языке, и горячим шепотом вырывающееся наружу, ибо мысли и шепот — одно. Он и она, руки, слова, губы, два тела -одно! Один Номос на двоих, одна скорлупа, одно Мироздание, пульсирующее в ритме, который считался древним еще в дни рассвета, когда боги были юными…
— О еще! еще! Я так соскучилась по тебе, Тидей, я ждала, верила…
Это не важно, как она его называет! не важно, что у нее было или не было с родным братом — важно другое, совсем другое…
— Ох… Одиссей! Ты и вправду особенный! Так меня еще не любил никто… никогда…
— Значит, они просто не умели любить, богиня моя.
— Наверное.
— Наверное. Богиня… богиня твоя… Скажи, ты смог бы полюбить — богиню? друга? спутника?
— Глупая! я не могу не любить! не умею… У меня есть бессмертная покровительница — и я люблю ее! У меня есть друзья — и я люблю их! У меня есть отец с матерью…
— А Диомед, сын Тидея — он тоже твой друг?
— Конечно! Я ведь к нему плыл с Итаки, по горам этим дурацким карабкался, по грязи — дошел! Жаль, под Фивы опоздал… Мы теперь друзья навеки.
— И ты любишь его? Как друга?
— Конечно!
— У тебя хватает любви на всех — на отца с матерью, на друзей, на богиню-покровительницу… на меня?
— Моей любви хватит на всех! На всех!
— Ну, тогда иди сюда, милый. Пусть сегодня ночью твоей любви хватит для меня одной…
Наутро Одиссей проснулся в чужих покоях. Не там, где заснул. В углу, на подстилке, рябой Эвмей; рядом со свинопасом — лохматым недоразумением — разметался Аргус.
Как вся троица сюда попала, вспомнить не удалось. Рыжий лежал, смотрел в потолок, и в груди его тлело сложное, незнакомое чувство.
Вы когда-нибудь испытывали смесь гордости со стыдом?..
ЭТОЛИЯ
КУРЕТИЯ Плевронская, Заречье
(Гиппорхема [45] )
…здесь, в Этолии, есть калидонцы, а есть куреты. Ка-лидонцы, это которые вредные. Глотка боды за так не выпросишь. А куреты славные. Они пастухи, оттого и славные. Сбегают рядышком — в Локриду Озольскую, в Лок-риду Опунтскую, в Акарнанию или даже подальше Долопию — стада оттуда пригонят и пасут себе помалет, ку, пока не съедят. Потом опять сбегают. Одиссей знал -пастухи — люди. Настоящие.
Правда, у скряг-калидонцев и пастухи какие-то…
Пришибленные. А лучники у куретов дрянные. То ли луки свои мало любят, то ли стрелы. Мишени уж наверняка не любят — лупят. Все больше мимо. Одиссей куретов обстрелял, глядь: быка выиграл. Хорошего, гладкого. С рогами. Потом на бревне над ручьем, с козлом на горбу, еще семь барашков заработал. Троих — сам; четырех — Эвмей расстарался. Куреты сперва гнушались с хромцом-свинопасом состязаться, а после едва не на коленках упрашивали: еще! еще! Ну, Эвмей и дал им еще. В придачу наврал, будто он — царский сын, во младенчестве украденный пиратами. Только путался, откуда украденный: сперва приплел великий Баб-Или, дальше какой-то заморский Тар-шиш, о котором никто отродясь не слыхивал. Прямо на бревне хвастался, рябой балагур: курета в ручей — бряк, и врет напропалую.