Поэтому по прошествии двух недель тихой ненависти к ним обоим и острого сожаления о том, что они не могут познакомиться с острием меча Есугэя, как раз когда отец Скитера оторвался на время от составления всех контрактов, о которых он говорил в первый день, и решил послать его в какой-нибудь университет и сделать из него узкого специалиста по истории Монголии двенадцатого века и раннему периоду жизни Темучина, сына Есугэя от первого брака (подумать только, сколько денег на этом можно загрести!), Скитер сделал именно то, чему его учил Есугэй.
Ночью он без лишнего шума ушел из дома и на краденой машине отправился в Нью-Йорк продолжить образование по своей основной специальности — совершать набеги на врага. Мужчина и женщина, подарившие ему жизнь, тоже считались врагами. Он гордился — очень гордился — тем, что перед отъездом смог через компьютер снять все, что лежало на их электронном банковском счете.
Есугэй, хан монгольского рода Якка, отец впоследствии хорошо известного Чингисхана, был первым учителем Скитера. Нью-йоркские улицы углубили его образование. Возвращение в Ла-ла-ландию, на Вокзал Времени, который он помнил еще недостроенной бетонной коробкой с несколькими магазинчиками и единственными открытыми для перемещений Вратами, эксплуатируемыми фирмой под названием «Время хо!», стало завершающим курсом его уникального образования.
Поэтому, говоря: «Тем, кем я стал сегодня, меня сделал отец», — Скитер ни капельки не кривил душой. Беда была только в том, что он и сам не знал точно, кого же из своих отцов он имел в виду. Впрочем, он ни капельки не колебался в выборе тех мужских качеств, которым старался подражать. Скитер Джексон был типичным для двадцать первого века преступником, выходцем из среднего класса, нашедшим счастье в сердце монгольского рода Якка.
Поэтому он улыбался, разрабатывая свои планы действий против неприятеля — и эта улыбка (как говорили многие, в том числе и недоброжелатели) была абсолютно искренней, возможно, единственной искренней его чертой. Обитатели Восемьдесят Шестого стали для него некоторым подобием семьи, племенем, к которому он теперь принадлежал — только формально, разумеется. Однако он никогда не забывал то, чему учил его Есугэй. Собственность рода неприкосновенна. И ведь правда, не было большего наслаждения, чем жечь под покровом ночи юрты врага — пусть и метафорически, вытаскивая последний цент из лап туриста или бюрократа из правительства, которые абсолютно несомненно заслужили это.
И если остальные называют его за это негодяем…
Что ж, ну и пусть.
Есугэй Доблестный гордился бы им, подарив ему целый табун лошадей или даже хороший лук — то, что было пределом мечтаний Скитера. Ла-ла-ландия оставалась единственным местом, где современный монгольский богда мог практиковаться в своем искусстве без особого риска угодить в тюрьму. И потом это было единственным местом на земле, где он — если бы жизнь стала совсем уж невыносимой — мог шагнуть в Монгольские Врата, отыскать молодого Темучина и начать все сначала.
— Знаешь, — бормотал Скитер, опрокинув еще стакан виски, — в те вечера, когда мне не везет, когда ни одной сволочи не попадается, в общем, тогда я уже совсем решаю так и сделать. Прям так… пойти… в следующий же раз, когда Могл… Монгольские Врата откроются. Но так пока я не сделал, Маркус. Пока! — Он ударил кулаком по мокрой стойке. — Пока я жду их открытия, мне снова начинает везти. Так сказать, вовремя. Но понимаешь, мой хан всегда говорил, что одного везения в жизни мало. Вот почему я пашу как собака. И потом, пойми, это ведь гордость, а не жадность к деньгам. Я, видишь ли, должен жить по стандартам Есугэя. И как правило, — он икнул и чуть не выронил стакан, — как правило, это просто клёво, потому как эти… как их… бюрократы и чертовы туристы все как на подбор идиоты. Тупые, беззаботные идиоты, которым начхать, что творится вокруг них. — Он горько засмеялся. — Ну и пусть. Пусть себе остаются глухими, слепыми и тупыми. Главное, чтобы денежки шли, верно?
Он посмотрел в лицо Маркусу. Взгляд его был почти тверд, несмотря на все виски, выпитое за вечер.
— И если никто этого не понимает, ну и пусть. В конце концов это не их жизнь. Это, понимаешь, моя жизнь. — Он стукнул себя в грудь кулаком, выплеснув остаток виски на дорогую тунику.
— Он горько засмеялся. — Ну и пусть. Пусть себе остаются глухими, слепыми и тупыми. Главное, чтобы денежки шли, верно?
Он посмотрел в лицо Маркусу. Взгляд его был почти тверд, несмотря на все виски, выпитое за вечер.
— И если никто этого не понимает, ну и пусть. В конце концов это не их жизнь. Это, понимаешь, моя жизнь. — Он стукнул себя в грудь кулаком, выплеснув остаток виски на дорогую тунику. — Моя, ясно? Моя жизнь. И мне не жалко, Маркус. Ни столечко не жалко. Вообще.
Когда Скитер расплакался так, словно его сердце рвется на части, Маркус мягко, но решительно вынул стакан из его руки и отвел его домой, проследив, чтобы он благополучно лег спать у себя дома. Помнил ли Скитер хоть слово из того, что он наговорил в этот вечер, Маркус не знал. Но сам он помнил каждое слово — даже те, которые не понимал.