Царев покинул квартиру Гробнова и будто невидимо бродил по туманному Питеру, то исчезая в его туманах, то появляясь опять. Великий город как будто нянчил своего гения — Царев был родом оттуда, — не желая отпускать его в неведомые измерения…
Ровно через месяц Гробнов ушел из этого Творения. Во всяком случае, он был убежден в этом. Ушел, потому что свое присутствие тут он считал неуместным.
А в тайной Москве по?прежнему лилась иная жизнь. На краю Москвы в один из нежно?загадочных дней дремал около пня Степанушка. На пне сидел Данила. Это было как в том месте, когда в начале лета они познакомились необычным образом. Тот же лесок, та же полутьма там, рядом с женственным светом, пробивающимся сквозь листву.
Степан дремал по?своему, упиваясь изгибами своего сознания и в то же время умудряясь внимательно слушать своего Данилу.
Тот говорил и себе, и Степану:
— Я в просторы около черной дыры не пойду пока, Степан. Зимовать буду в Москве. Потянуло меня что?то на изыск. Статьи о древних тайнах, к примеру, теперь у меня многие журналы берут. Надо, надо дать о них понятие. Люди здесь, я обнаружил, хорошие, особенные. Это меня твои Лена и Алла в потаенную московскую жизнь затянули. Жить можно и здесь по?нашему.
— А квартира есть тут? — вдруг сквозь дрему спросил заботливый о друге Степан. — А то у меня угол?то есть. Меня и Лена с Сергеем, и все их друзья, все они, опекают, и рисую я временами от избытка. Они и тебе помогут.
Данила расхохотался от таких речей Степана.
— Спасибо, Степан. Обо мне беспокоиться нечего. А от квартиры я не отказывался никогда.
А во время путешествий, сестра у меня есть, она за всем следила…
— Это хорошо, если сестра, а у меня сестры нет, одно облачко.
И Степан посмотрел в небо. Там было облачко, и он запел. И своим уходящим умом он погрузился в созерцание.
— Свое сознание?то видишь? — ухмыльнулся Данила.
— А чего мне, кроме него, родимого, видеть? — словно проснулся Степан.
— Но провалы, провалы нужны, туда, туда, в бездну, в незнаемое никому… — чуть не выкрикнул Данила.
— Куда ж я без провалов и бездн денусь? Без них мне жизни нет.
Помолчали. Когда Степан вышел из себя и глянул одним глазом на Данилу, Лесомин предложил пивка. Выпили по?российски. Закусили.
— Я так думаю, Даниил, — тихо заговорил Степан, и глаза его сделались такими большими, будто заняли все лицо. — Вот некоторые из наших уходят, улетают Бог весть куда, в тот свет, к примеру, по отношению к нашему этому свету. Далеко уходят, одним словом. А зачем далеко идтить? Здесь ведь так хорошо, у нас в Рассее, Москва велика, а мы же с тобой и Рассею тайную обживали в свое время как следует.
Даниил выпил и склонил почему?то голову.
— Ты прав, конечно, но мы им не судьи. Пускай летят себе с Богом. А у нас здесь большие дела назревают. Все будет меняться, и наше тайное и великое выйдет наружу. Потому я и решил раскрывать то, что скрыто, просвещать, кто вместит.
Помолчал, а затем прошептал почти:
— Нам, Степанушка, вместе здесь надо быть, со всеми дружками нашими, пока потаенными. И не побоюсь сказать, зреет что?то, зреет. А если на то будет согласие, то такое произойдет. У нас люди совершенно лихие по уму…
И оба они вздохнули, выпили и побрели к автобусной остановке. В автобусе Данила толкнул Степанушку в плечо:
— Ты посмотри, Степан, в глаза мальчика напротив. Неужель не видишь…
Степан ахнул, взглянув. А он, вообще?то говоря, редко ахал, и то только когда глядел внутрь себя.
Наконец сошли на остановке. Степан помахал рукой: «Я месяцок подремлю, Данила, а потом заведусь. План есть». Даниле же надо было съездить в Петербург всего на один день. Чтобы заглянуть там к своему другу одному, по поводу манускрипта. Решил он его добыть и перевести: Данила Юрьевич, одним словом, входил в изощренно?интеллектуальную жизнь потаенной России.
На следующий день он уже оказался в Питере. Манускрипт был представлен и скопирован. Но прежде, чем возвращаться в Москву, Данила внезапно решил посетить наугад Ургуева, Загадочного.
Дикая, темная питерская подворотня, родимый хлам, крысы, кошки, длинный коридор, и он позвонил, постучал, и… да, да, сам Ургуев впустил его к себе. Те же обшарпанно?мистические комнатушки и странно?меняющиеся глаза Ургуева. Но внезапно его взгляд застыл. Они сидели друг против друга за столом. Данила не знал, что сказать. Ему показалось, что Ургуев вот?вот пропадет, а потом окажется где?то сбоку, за окном. Но Ургуев, не сводя неподвижно?застывшего взгляда со стула, на котором сидел Данила, вдруг громко заговорил. Так по?особому громко, что Данила чувствовал, что звук идет со всех сторон. Тем не менее слова были ясные:
— Устал я у вас, Данила. По?человечьи думать устал. Это очень тяжело и несуразно, поверь мне, мой друг. Словно кирпичи на мизинце таскать. Есть другие способы все понять. Я вот съезжу в Сибирь к своему старому, дореволюционному еще другу, человек он, кстати, только наполовину, и уйду туда, где мне ясней. И там поработаю, поскребу по мирам…
— Жаль, очень жаль, — взяв себя в руки, возразил Данила. — У нас здесь невиданно.
— Согласен. В Расее все невиданно. Я люблю. Но пойму там, у себя. Я на Рассею еще лучше взгляну, проникну и пойму ее, как вы сами не сможете…