— Вот и хорошо, теперь иди, — отмахнулся Любовод.
— Это не подарок колется, — допив мед, поставил ковш на сундук ведун. — Это к русалке известие дошло, что посылка по назначению доставлена. Твоя она, друже. Уж не знаю, от кого и зачем. Может, от матери передачка? Или русалка в тебе кровную родню почуяла и решила сокровищем поделиться, которое руки сильно жжет?
— Или от напасти какой избавиться…
— Но передали тебе, не первому встречному путнику.
— Здесь мать не позовешь, далеко она, — посетовал Любовод. — Я с тобой спорить не стану, может, сия штукенция и дорога зело. Однако же дорогой и чаша бывает золотая с каменьями, и яд редкостный, в еде и питье неощутимый. Чего нам дали-то? Отраву али сокровище? Может, назад кинуть, пока не поздно?
Он осторожно потрогал камушек пальцем, взял, вышел на палубу. Олег двинулся следом и громко хмыкнул: невесть откуда взявшееся течение уже вынесло глубоко сидящие ладьи из мелкого заливчика далеко в море.
— Да-а… — потянул купец. — Особо не разбросаешься.
— А может, это вовсе и не тебе подарок? — негромко произнес Середин. — Может, матери твоей из здешних краев посылка? Узнали тебя, да и решили отправить с оказией. Со мной надо было купаться. Глядишь, и расспросил бы сам, что к чему.
— Ладно, сберегу пока, — решил Любовод. — Места много не занимает, а ценность, видать, немалая. Простые побрякушки просто так на дне валяются.
Простые побрякушки просто так на дне валяются. И злато, и самоцветы. Что-то в сем камне есть. Однако же надобно на Детку свистнуть. Может, хоть одежду твою перекинут. А то, что ты голый на солнце да на ветру.
— Будем проще, — подмигнул товарищу Олег. — Мне уже все равно…
Он подпрыгнул, поджал ноги и с громким всплеском рухнул за борт. На Мамке закричали, высыпали к борту, послышался протяжный свист. Однако на Детке и без того заметили своего хозяина — ладья чуть вильнула, поворачивая нос прямо на него, за борт выпала веревка. Спустя несколько минут ведун ухватился за нее и споро поднялся на борт, заслужив одобрительные возгласы от команды.
— Силен ты, хозяин, — высказал общее мнение от руля Ксандр, — посередь моря за борт скакать. А ну мимо бы проскочили? Поди угляди потом голову человеческую среди волн. Голова маленькая, волны высокие. Так и остался бы тут один навеки.
— Ерунда, — встряхнулся ведун и начал одеваться. — Я слово знаю, догнал бы.
— Ну тогда тебе проще… — признал кормчий.
* * *
Новый разрыв среди камышовых зарослей путники заметили только на следующий день. По странному стечению обстоятельств, это случилось как раз на сто пятидесятой версте от устья Ахтубы, а потому оба корабля уверенно повернули в раскрывшийся лиман. Беспокоился по поводу возможных отмелей и затонов только Середин, имевший в школе по географии слабую троечку — но она, родимая, вытянула и в этот раз. Поросший камышами лиман потихоньку сужался верста за верстой, но не заканчивался тупиком или россыпью мелких ручейков, и вскоре стало ясно, что ладьи плывут против течения по широкой, саженей в сто пятьдесят, реке с относительно крутыми берегами. Камышам поначалу отводилась полоска в полста шагов у каждого берега, потом в десять шагов, а потом прибрежные заросли пропали вовсе, и берег обрывался в глубину почти отвесно — хоть швартуйся к нему как к причалу.
Для невольниц настала пора отдыха. Против течения, да еще и против ветра суда шли на веслах. Гребли все, моряки начинали работу с утра, а затем в две смены садилась судовая рать. К полудню снова наступало время моряков, а потом — снова скандинавов. Все мужи выкладывались на работе честно, а потому, сменившись, падали пластом, постепенно приходя в себя. К женщинам их, может, и тянуло — да только сил не оставалось почти ни у кого. Скорость же движения получалась до обидного крохотной: версты две в час — что-то около пятидесяти в день после напряженной работы от рассвета до заката.
По берегам тянулась, покачивая высоким ковылем, степь, из которой в воду время от времени вылетали в реку сухие шарики перекати-поле, похожие на скелеты дохлых футбольных мячей. И пейзаж этот не менялся час за часом, день за днем…
На четвертые сутки члены команды перестали даже разговаривать. Они гребли, падали, снова гребли, словно превратились в зомби, ничего не знающих и не понимающих, и способных только на очень простые, однообразные действия. Невольницы отсыпались, отлеживались и спустя некоторое время с их стороны даже послышались смешки. Теперь Олег начал понимать, почему во времена так называемого Монгольского ига имеется так много фактов разграбления ушкуйниками городов Золотой Орды, степных кочевий и крепостей во время регулярных, раз в два-три года, походов в Персию — но нет подобных фактов при возвращении их в Новгород, Руссу и Смоленск. Просто назад русские ребята возвращались по Волге против течения! Тут уже не до сражений…
Шестой день принес потрясающее зрелище: оба берега реки оказались сплошь усыпаны костями — человеческими и лошадиными скелетами, — ломаными мечами, обломками щитов, пробитыми шлемами и рваными, словно ветхая ткань, кольчугами.
Видать, именно здесь, на скованном льдом Урале, и случилась зимой решительная битва муромцев с торками. Русские своих раненых и павших забрали, а вот о павших степняках позаботиться оказалось некому.
— Прими, Господи, души убиенных детей твоих, — перекрестился кормчий, и больше никто из путников никак не отреагировал на жутковатое место. Глянули через борт, и все. Даже любопытство не блеснуло ни в чьих глазах.