— Как?
— Когда сумневаешься — примыкай к тому, кто платит больше. Ведь в остальном они одинаковы, правда?
— Да ну тебя, — невольно засмеялся Олег. — У тебя только одно на уме.
— Два на уме, — вздохнул новгородец. — Первое — это то, что мудрый Аркаим платит так, что никаким князьям и не снилось. А второе, друже, — так это то, что Раджаф с родичами моими сделал. Ты забыл, видать, кто я такой, колдун? Кто мать моя, забыл? Раджаф, о котором ты так заботишься, всю нежить водяную в реках здешних извел, под корень истребил. Поэтому я буду помогать Аркаиму, даже если он станет кидаться в своего брата человеческими головами, жечь святилища и пить кровь человеческую.
Поэтому я буду помогать Аркаиму, даже если он станет кидаться в своего брата человеческими головами, жечь святилища и пить кровь человеческую. Такую справедливость ты переживешь?
— Извини, — прикрыл глаза Олег. Общаясь долго с человеком, ничем не отличающимся от других, поневоле начинаешь забывать, что он сын русалки. — Извини. Так бы сразу и сказал. Хорошо, друже, ты прав. Раджаф должен быть уничтожен, и это будет справедливо, как бы мы этого ни добились. А справедливость… Когда мудрый Аркаим сядет на трон, он потом придумает, как изобразить это наиболее справедливо. Что же ты мне голову морочил? Сказал бы сразу: хочу этого урода прикончить. Разве бы я другу не помог? А то — серебро, серебро.
— Я обязан уничтожить Раджафа, и я это сделаю, — сурово сообщил новгородец, наклонился вперед и закончил: — Но самое главное — чтобы мудрый Аркаим заплатил за это дело как можно больше.
— С тобой говорить… — отмахнулся Олег. — Только голову морочишь. Идем, Урсула. Лучше с тобой под одеялом пошептаться, чем у купца справедливости искать.
— Ты меньше о высших деяниях думай, друже, — ответил новгородец. — А побольше — о делах земных. О тех, что пощупать можно, на руки взять, к сердцу прижать. Они — не обманут. Тогда и спать станешь крепче, и дневать слаще. Нет, ты иди, иди. Тебе сладости, мне пиво. Так что не отвлекайся, иди.
Утром ополчение миновало Туеслов. Взятый летом «на меч», город так и остался мертвым: покрытые инеем земляные валы, провалившиеся крыши, следы пожарищ в нескольких домах. Люди возвращаться сюда не захотели, звери и птицы заселять пока не отваживались.
Иней, что в последнее время встречал путников каждое утро, таял все позже и позже, уже днем, а когда рать подступила к Птуху, перестал пропадать вовсе. Наверное, это означало, что в мир пришла зима. Вот только снег отчего-то все не выпадал. Впрочем, для армии важнее было другое: земля подмерзла, и дороги не превращались в кашу даже под напором многих сотен ног и десятков колес.
Многотысячный Птух вызывал у Олега вполне обоснованные опасения: здешние жители вполне могли оказать сопротивление, сила была на их стороне. Один хороший напор — и пять сотен ополченцев были бы смяты вместе с правителем, так и не успев применить «воспитательные меры». Но то ли из честности, то ли из страха перед мудрым Аркаимом город предпочел выразить послушание. Скорее все же из страха: развалины Туеслова, проявившего в прошлый раз непокорность, стали весомым предостережением для его соседей. А в контрасте с телегами, нагруженными всяким добром — хорошим поводом для размышления. Ведь те, кто не противился, а пошел за Олегом, вернулись богачами.
— Придется отдать Каим на разграбление, — сказал Любоводу ведун, глядя, как на городском предполье собираются в кучки призванные правителем одиннадцать сотен ополченцев. — Иначе нас не поймут. За службу всегда следует платить. Но делать это обычно приходится побежденным.
— Ты про столицу сказываешь, друже? — уточнил купец.
— Про нее, про кого же еще.
— Дык, и правильно. Зачем же еще люди на войну ходят, кроме как не за добычей?
— Иногда, друг мой, — чтобы Родину защищать.
— Добыча и тогда получается немалая, колдун. Как же без нее?
— У тебя все одно на уме, Любовод.
— Дело у меня такое, колдун, купеческое. Коли о прибытке помнить не станешь, враз по миру голый пойдешь. А ты все сумневаешься, друже?
— Нет, не сомневаюсь, Любовод. Справедливость, свобода, всеобщее счастье — это, конечно, здорово.
А ты все сумневаешься, друже?
— Нет, не сомневаюсь, Любовод. Справедливость, свобода, всеобщее счастье — это, конечно, здорово. Но так получается, что эти священные слова обычно провозглашают своей целью самые гнусные, самые отъявленные подонки. На эти грабли я один раз уже наступил, больше не хочу.
— Чегой-то не понимаю я тебя, колдун, — понизил голос купец. — За Аркаима ты сражаться намерен али против? Он ведь, как помню, о прошлый раз тебя на этих словесах и подловил.
— Он самый, — кинул Середин. — Но ты недавно сказал очень мудрую мысль. Верить нужно только в то, что можешь потрогать. Сражаться только за то, что действительно, реально и без сомнений понимаешь. Я понимаю то, что нежить речная меня хоть и пугала много раз, ан и жизнь мою грешную спасала неоднократно. Понимаю, что твоя мать — русалка, а ты мой друг. Народец водяной не самый лучший, но истреблять его под корень все равно было нельзя. Нехорошо это, грех. И я убежден, что великому Раджафу за это нужно отомстить. Плевать, что там говорит мудрый Аркаим и как дурит невежественную толпу. Я считаю, что Раджаф должен быть уничтожен. Пока наш правитель сражается против него, я буду драться на стороне Аркаима. Все прочее — шелуха.