Папа — аккордеонист — и Химмель-штрассе.
Одно не могло быть без другого, потому что для Лизель и то и другое — дом. Да, вот чем был Ганс Хуберман для Лизель Мемингер.
Она обернулась и сказала ополченцу.
— Прошу вас, — сказала она, — Папин аккордеон. Можете принести его мне?
После нескольких минут замешательства пожилой человек принес Лизель съеденный футляр, и девочка раскрыла его. Вынула раненый инструмент и положила рядом с Папой.
— На, Папа.
И могу заверить вас — потому что сам наблюдал это много лет спустя, видение самой книжной воришки: на коленях рядом с Гансом она увидела, как он поднялся и заиграл на аккордеоне. Встал на ноги и накинул ремень инструмента на плечи в альпах разрушенных домов, серебряные глаза доброты, даже самокрутка болтается на губе. Даже сфальшивил разок и трогательно хохотнул, заметив. Мехи дышали, и высокий человек еще раз, последний, играл для Лизель Мемингер, а небо медленно снимали с плиты.
Не бросай играть, Папа.
Папа остановился.
Уронил аккордеон, и его серебряные глаза снова поржавели. Теперь оставалось только тело — на земле, — и Лизель приподняла Папу и обняла его. И заплакала через плечо Ганса Хубермана.
— До свидания, Папа, ты спас меня. Ты научил меня читать. Никто не умеет играть, как ты. Я никогда не буду пить шампанское. Никто не умеет играть, как ты.
Ее объятия держали Ганса. Она целовала его плечо — взглянуть еще раз ему в лицо она не могла, — а потом опустила его обратно.
Книжная воришка плакала, пока ее нежно уводили прочь.
Позже вспомнили про аккордеон, но никто не заметил книжку.
Было много работы, и вместе с собранием других материалов на «Книжного вора» несколько раз наступили и в конце концов его подняли и, не взглянув, бросили в грузовик с мусором. За миг до того, как грузовик тронулся, я быстро вскарабкался в кузов и подхватил книгу рукой…
Повезло, что я там оказался.
Хотя кого я хочу одурачить? В большинстве мест я хотя бы раз да побывал, а в 1943-м я был чуть ли не везде.
ЭПИЛОГ
ПОСЛЕДНЯЯ КРАСКА
с участием:
смерти и лизель — нескольких деревянных слезинок — макса — и посредника
СМЕРТЬ И ЛИЗЕЛЬ
После всего этого прошло много лет, но у меня до сих пор полно работы. Могу точно сказать вам, мир — это фабрика. Солнце размешивает ее, люди ею управляют. А я остаюсь. Я уношу их прочь.
Что же до остатка этой истории, я не собираюсь ходить вокруг да около — я устал, ужасно устал, и я вам все расскажу, как могу, напрямую.
* * * ПОСЛЕДНИЙ ФАКТ * * *
Должен сказать вам, что книжная воришка умерла только вчера.
Лизель Мемингер дожила до весьма преклонных лет вдали от Молькинга и погибшей Химмель-штрассе.
Она умерла в пригороде Сиднея. Номер дома был сорок пять — тот же, что у Фидлеров в убежище, — и небо было наилучшего предвечернего синего цвета. Как и душа ее Папы, ее душа села мне навстречу.
В последних своих видениях она смотрела на троих своих детей, на внуков, мужа и еще длинный список жизней, сплетенных с ее собственной. Среди них, зажженные, как лампады, были Ганс и Роза Хуберманы, ее брат и мальчик, чьи волосы навсегда остались цвета лимонов.
* * *
Но там было еще несколько картин.
Идемте со мной, я расскажу вам историю.
Я вам кое-что покажу.
ДЕРЕВО ПОД ВЕЧЕР
Когда Химмель-штрассе расчистили, Лизель Мемингер некуда было идти. «Девочку с аккордеоном», как ее назвали, отвели в полицию, где никак не могли придумать, что с ней делать.
Она сидела на очень жестком стуле. Сквозь дыру в футляре на нее смотрел аккордеон.
Три часа прошло в полицейском участке, пока там не появились бургомистр и женщина с пушистыми волосами.
— Все говорят, что у вас тут девочка, — сказала дама, — которая выжила на Химмель-штрассе.
Полицейский ткнул пальцем.
Ильза Герман предложила донести инструмент, но Лизель крепко сжимала ручку футляра, спускаясь с крыльца полиции. В нескольких кварталах дальше по Мюнхен-штрассе четкая линия отделяла разбомбленных от удачливых.
Бургомистр вел машину.
Ильза сидела с девочкой сзади.
Девочка дала ей взять себя за руку, которую положила на футляр аккордеона, сидевшего между ними.
Ничего не говорить было бы легко, но у Лизель случилась ровно обратная реакция на опустошение. Сидя в великолепной ничьей комнате бургомистерского дома, она говорила и говорила — сама с собой — до глубокой ночи. Почти не ела. Единственное, чего она не делала совсем, — не мылась.
Четыре дня она носила останки Химмель-штрассе по коврам и половицам дома № 8 по Гранде-штрассе. Она много спала и не видела снов, и почти всякий раз ей было жаль просыпаться. Когда она спала, все исчезало.
Ко дню похорон она так и не помылась, и Ильза Герман вежливо спросила, не хочет ли она это сделать. До того она лишь показала ей ванную и дала полотенце.
Люди, пришедшие на похороны Ганса и Розы Хуберманов, судачили о девочке, одетой в опрятное платье и слой уличной грязи Химмель-штрассе. Еще пронесся слух, что в тот же день позже она в одежде зашла в реку Ампер и сказала что-то очень странное.
Про поцелуй.
И про какую-то свинюху.
Сколько раз ей придется говорить «прощай»?
После этого были дни и месяцы и много войны. В моменты самого тяжкого горя она вспоминала свои книги — особенно те, что были сделаны для нее, и ту, которая спасла ей жизнь. Однажды утром, заново потрясенная, она даже отправилась на Химмель-штрассе поискать их, но там ничего не осталось. От того, что случилось, нельзя оправиться. Это займет десятки лет; это займет долгую жизнь.