— Лично я не верю, просто я вам рассказываю, что о нем говорят.
— У него душевная болезнь! Он просто душевнобольной. Не стоит пересказывать все эти глупости, которые слышны со всех сторон, а не то в конце концов окажется, что он умнее всех нас, нормальных людей.
Сам Анастас Браница не пытался воспрепятствовать распространению таких слухов. Хотя он ни единым звуком и не подтверждал их, за исключением объяснения, почему он читает только старые газеты, но его загадочные исчезновения, весь внешний вид, покрасневшие от продолжительного чтения белки и мешки под глазами, а также бросавшееся в глаза стремление избегать любого более или менее близкого контакта с людьми говорили сами за себя. А если добавить ко всему этому карманные часы с навечно замершими стрелками, остановившимися как раз перед римской цифрой XII, часы о которых перешептывались, что они отсчитывают какое?то волшебное время во времени, то станет ясно — найти слова в его защиту было бы совсем не просто.
Год?другой все это продолжало оставаться любимой темой городских сплетников и сплетниц, а потом новые подробности появляться перестали, внимание переключилось на другие, еще более невероятные события, пошли разговоры о том, что за морем, в американских штатах, нашли способ переносить речь и музыку на далекие расстояния по воздуху, что выдуманы такие подвижные картины, которые не требуют музыкального сопровождения на пианино, что какой?то Линдберг вообще собирается перелететь через океан… Увлеченные этими и другими безумствами двадцатых годов, люди просто забыли об Анастасе Бранице.
Сам виноват.
Он же первый от всех отгородился.
33
Однажды поздней весной 1927 года служанка Златана подала на гравированном серебряном подносе обычный утренний стакан воды и вазочку с остатками акациевого сотового меда урожая 1924 года, особенно богатого цветами.
— Господин, оставьте ваши сигареты и возьмите ложку меда. Жалко, что он почти кончился, тот год был обильным… — с этими словами она вошла в комнату и застала Анастаса уже готовым к одному из его чтений, одет он был, от гамаш и до шляпы, так, словно собрался на прогулку. Посреди письменного стола его ждала книга на французском языке, только что разрезанная тупым перочинным ножом с перламутровой ручкой.
Так что стоило Златане выйти из комнаты, как Браница, катая во рту сладкий шарик из сотового воска, отправился в путь по страницам, полным акцентов, апострофов и закорючек, необходимых для всех тонкостей произнесения звучных слов французского языка. Продвигался он медленно. Заложив руки за спину, внимательно осматривал окрестности, которые открывались его проницательному взглядом…
Это была книга об эллинской архитектуре («Le Temple Grec» стояло на ее обложке), изобиловавшая выбеленными храмами и ярким солнцем. Не особенно популярная, так что он не натыкался в ней на других любопытных читателей. Кроме того, было еще рано, день только разгорался, студенты пока спали, и в непосредственной близости виднелся только какой?то мужчина, занятый изучением то ли колоннады, то ли фриза, Анастас толком не понял. Честно говоря, у него не было никакого желания узнавать это, и, чтобы избежать встречи с незнакомцем, он резко свернул в сторону, выбрав тропинку, с которой блеск мрамора даже не был виден, но где он мог наслаждаться одиночеством и шорохом легкого ветерка в ветвях кипарисов. Давно покинув педантично изложенный автором материал книги, он забирался все дальше и дальше и, оказавшись среди пасторальных пейзажей, вдруг заметил, что она сидит на камне и, положив на колени большую папку, изображает на листе бумаги открывающийся перед нею вид. У нее есть дар, убедился он, подойдя поближе, — стоящие вдалеке массивные здания храмов, теряющиеся в перспективе и уменьшающиеся в размерах арки акведука, стройные кипарисы, рассыпавшееся в зарослях кустарника стадо коз, орел, зажавший в когтях только что пойманную черепаху, пестреющие повсюду солнечные блики, все это, смягченное штрихами пастельных мелков, оказалось теперь перенесенным на рисунок, лежавший перед ней. Все, даже фигура приближающегося молодого мужчины с бледным лицом и пушистой бородкой и усами, в котором Анастас Браница, подойдя на достаточное расстояние, узнал себя.
— Доброе утро, — смущенно произнес он по?сербски.
— Доброе утро и вам, — встрепенулась она, смутив его еще больше, ведь в книге, которую он читал, наиболее вероятно было ожидать ответ на том языке, на котором она была написана.
— Простите, что я влез, весь рисунок вам испортил, если бы знал, не стал бы сюда соваться… — принялся извиняться он.
Ее акцент говорил о том, что перед ним иностранка, без сомнения француженка, которая довольно хорошо знает родной язык Анастаса.
— Не важно… — она протянула ему свою руку и улыбку. — Мадемуазель Натали Увиль…
— Позвольте представиться, Браница, Анастас, — он с поклоном сжал ее руку, кончики пальцев которой были испачканы пастелью.
Именно с этого все и началось. Молодому человеку показалось, что все, что значилось в его судьбе — и способность полного чтения, и все долгие одинокие годы, и вся ненужная радость, и болезненное смущение, и тяжесть печали, все это было необходимо только для того, чтобы подвести его к этой барышне с нежными кончиками пальцев в пестрых пятнах от пастельных карандашей.
— Мадемуазель Натали Увиль…
— Позвольте представиться, Браница, Анастас, — он с поклоном сжал ее руку, кончики пальцев которой были испачканы пастелью.