Каждый день я звоню Фелипе с любого попадающегося в глуши телефона, и он спрашивает:
— Долго еще мне спать одному, прежде чем ты вернешься? — А еще признается: — Влюбляться в тебя так приятно, дорогая.
Это чувство так знакомо, будто я переживаю его чуть ли не каждую неделю, но на самом деле ничего подобного я не испытывал уже почти тридцать лет.
Поскольку мы еще не влюбились друг в друга окончательно, не достигли того момента, когда этот процесс переходит в свободное падение, я что-то нерешительно бормочу и тихонько напоминаю, что через несколько месяцев мне уезжать. Но Фелипе все равно.
— Может, во мне говорит моя идиотская латиноамериканская сентиментальность, но я хочу, чтобы ты поняла: милая, ради тебя я готов даже страдать. Какие бы муки ни ждали нас в будущем, я уже смирился с ними ради одного лишь удовольствия находиться рядом с тобой сейчас. Давай наслаждаться этим временем. Это замечательное время.
— Знаешь, странно, но, прежде чем встретить тебя, я всерьез думала, что мне до конца жизни придется жить в одиночестве, соблюдая целибат.
Какие бы муки ни ждали нас в будущем, я уже смирился с ними ради одного лишь удовольствия находиться рядом с тобой сейчас. Давай наслаждаться этим временем. Это замечательное время.
— Знаешь, странно, но, прежде чем встретить тебя, я всерьез думала, что мне до конца жизни придется жить в одиночестве, соблюдая целибат. Я даже подумывала, не посвятить ли мне себя духовным размышлениям.
— Поразмысли-ка над этим, крошка, — и он начинает в тщательных деталях перечислять первое, второе, третье, четвертое и пятое, что он сделает со мной, когда я снова окажусь в его постели. Я выхожу из телефонной будки на слегка подкашивающихся ногах, изумленная и ошарашенная новой страстью.
В последний день нашего дорожного путешествия мы с Юди целый день прохлаждаемся на очередном пляже, и, как часто у нас бывает, разговор опять заходит о Нью-Йорке — какой это чудесный город и как мы его любим. Юди скучает по городу почти так же сильно, как по жене, как если бы Нью-Йорк был живым человеком, родственником, с которым утрачена связь со времени депортации. Мы разговариваем, а Юди расчищает гладкую чистую полоску белого песка между полотенцами и чертит карту Манхэттена.
— Давай рисовать все, что помним в городе, — заявляет он. Пальцами мы чертим авеню, главные улицы, Бродвей, криво рассекающий остров и нарушающий геометрический порядок, реки, Гринвич-виллидж, Центральный парк Находим тоненькую красивую ракушку и используем ее в качестве Эмпайр-Стейт-билдинг, а другую — как здание Крайслера. И из уважения берем две палочки и устанавливаем башни-близнецы внизу острова — там, где им и место.
При помощи нашей песчаной карты мы показываем друг другу любимые места в Нью-Йорке. Магазин, где Юди купил солнечные очки, которые на нем сейчас; и тот, где куплены мои шлепанцы. Ресторан, где я впервые поужинала с бывшим мужем; место, где Юди познакомился с женой. Лучшее вьетнамское кафе в городе, кафе, где продают самые вкусные бейглы, лучшую забегаловку с китайской лапшой («Да ладно, чувак, — лучшую лапшу делают вот здесь!»). Я рисую свой старый квартал в «Адской кухне», и Юди говорит:
— Я там знаю отличную забегаловку.
— «Тик-Ток», «Чейенн» или «Старлайт»?
— «Тик-Ток», подруга.
— Когда-нибудь пробовал их шоколадный коктейль?
— О Боже, ничего не говори… — стонет он.
Я так глубоко чувствую его тоску по Нью-Йорку, что на секунду принимаю ее за свою собственную. Его ностальгия по дому так заразительна, что на мгновение я даже забываю, что, в отличие от Юди, могу в любой момент вернуться на Манхэттен. Он теребит две щепочки, которые мы поставили вместо башен-близнецов, покрепче втыкает их в песок, смотрит на спокойный синий океан и говорит:
— Я знаю, здесь очень красиво… но как думаешь: я когда-нибудь еще увижу Америку?
Ну что мне ему сказать?
Повисает молчание. А потом Юди достает изо рта противную индонезийскую конфету, которую сосал уже целый час, и говорит:
— Черт, да это конфета на блевотину похожа. Где ты ее взяла?
— У твоей матери, чувак, — отвечаю я, — у твоей матери.
99
По возвращении в Убуд я сразу же еду к Фелипе домой и не вылезаю из его постели еще примерно месяц. И это лишь небольшое преувеличение. Никто и никогда не любил меня и не обожал с таким наслаждением и внимательным сосредоточением. Никогда прежде занятия любовью не заставляли меня сбросить шкурку, как апельсин, показать свою сущность, раскрыться, как цветок, закружиться в водовороте.
Что касается интимной близости, я точно знаю одно: существуют определенные законы природы, регулирующие сексуальные переживания двух людей, и от них нельзя отмахнуться, как нельзя не обращать внимания на силу земного притяжения, к примеру.
Не вам решать, будет ли вам комфортно рядом с другим человеком. Образ мыслей, действия, диалог, даже внешность играет очень малую роль. Загадочное притяжение, спрятанное где-то глубоко в груди, или есть, или его нет. А когда его нет (я много раз убеждалась в этом в прошлом с мучительной ясностью), вы не можете силой заставить его появиться — как не может хирург заставить организм пациента принять неподходящую донорскую почку. Моя подруга Энни говорит, что в конце концов все сводится к одному простому вопросу: хочешь ли ты до конца жизни прижиматься животом к животу партнера или нет.