Вот так-то!
Привёл Янка бабку понравившуюся в дом и посадил её на лавчонку. И чует вдруг Марта – как-то странно от незнакомки попахивает. От многих нищих запашок тянул неприятный, ибо в их положении незавидном гигиену-то разводить не особенно и пристало. А тут принюхалась Марта носом своим вздёрнутым – а он у неё обонял здорово, – и удивилась она прямо очень. Ведь старушка не пахла даже, а чисто благоухала, ага! Вроде как жасмином от неё тянуло, черёмухой, мёдом, и всякоразными пахучими цветами…
Впрочем, запах сей был несильным, так что, к примеру, Янка как будто ничего особенного и не ощущал. Или значения не придавал чепухе этой на его взгляд маловажной…
Расселася старушенция возле плиты, довольно захихикала и песенку весёлую стала напевать. Попросила её Марта юбчонку с себя снять, чтобы заштопать её как надо, а Янку во двор она прогнала: давай, говорит, отсюда ступай – иди вон сетки свои починяй!
А у этих марземляндцев верховенство жён над мужьями было не в диковинку. Иной раз смотришь: детина без малого в сажень ростом – а местный народ всегда отличался своей высотою, – но жонка им вовсю-то командует, а иногда и ест его даже поедом… И что удивительно – редко кто из мужиков всерьёз-то огрызался. Хмыкнет, бывало, верзила обиженный этак невозмутимо, плечами слегка пожмёт, да и скажет беспечно: чего уж тут поделаешь!.. делать-то вроде нечего… А-а! – махнёт он рукою, – дурная баба она и есть дурная, что с неё взять-то…
После чего пойдёт да как баба ему велела, так всё и сделает в точности.
Вот и с Янисом было также. Марту свою он уважал, и характера её крутого чуток побаивался. Поэтому вышел он во двор тотчас и принялся кое-чего налаживать по хозяйству.
А где-то через полчасика сама уже хозяюшка из дому по воду выходит и говорит мужу почему-то шёпотом:
–Ты кого это, вахлак-недотёпа, в дом наш привёл? Старушонка-то умом явно тронутая! Говорит ну совсем же несвязно! Опасаюсь я с сумасшедшей бабкой под одной крышей спать.
Потопал Янка в дом, смотрит – точно! – старушка эта в юбчонке заштопанной по комнате кружится в странном танце, колодочку дубовую наберёмок она взяла, в платок Мартин её обмотала, и вроде как ребёночка заместо деревяги на руках своих представляет…
Ещё и напевает голосочком забавным, словно бы баюкая дитятю качаемую:
Ай-я жу-жу, спи мой мальчик!
Ай-я жу-жу, спи-усни!
Набирайся ты, мой милый
Самых сильных в мире сил!..
–Вот видишь, – вошедшая с ведром Марта мужу в спину тычет, – бабка-то с явным прибабахом! Гляди – колодку нашу словно сынка укачивает!
–Экхым! – громко прокашлялся Янка, внимание гостьи странной к себе привлекая, а потом её и спрашивает: А что это, бабушка, у тебя на руках – никак ребёночек, а?
–Да-да! – отвечает та возбуждённо, – Это, дорогой Янис, мой сыночек! Видишь – на ручках моих он заснул. Люлечку бы ему… Нету у тебя случаем какой-нибудь люльки?
«И впрямь-то старуха рёхнулась, – почесал затылок Янка, – Ну и дела! Совсем ведь умишком она плохая…»
А сам бабуле не отвечает, а лишь головою отрицательно качает: нету, дескать, у меня люльки никакой, и где её взять, не ведаю я нисколько…
Заплакала тогда старушка безумная, да этак-то горько. Эх, запричитала она жалобно: негде моему сыночку приклонить головушку – один он во всём мире, одинёшенек!..
И до того слезливо она там причитала, что всколыхнула своим плачем горестные Мартины переживания. Вспомнила она вдруг сынка своего, кроху Зиедониса, умершего смертью безвременной во младенчестве, и обильными слезами аж залилася. И вот плачут две женщины эти разные, каждая о своём убивается, и от вида этих терзаний даже у сурового Яниса сердце в груди размочалилось.
–Послушай-ка, муженёк, – обратилась, всхлипывая, к супругу Марта, – а разве люлька от Зиедониса у тебя не осталася? Ты ж ведь, помнится, на чердак её отнёс, когда малютка наш помер – мы же хотели и второго родить ребёнка. А если она и сейчас ещё там, а? Давай-ка сходи, глянь, а если найдёшь, то неси её сюда. Авось бабка и успокоится тогда…
Делать нечего, что ж. Покряхтел мужик недовольно, но женину волю сполнил. Взял он лестницу, к стене её приставил, залез на чердак, глядь – ёлки-палки! – и впрямь ведь люлька берёзовая в уголке завалялася…
Взял он да в дом её и принёс, и без лишних слов к потолку подвесил.
Враз к бабуленции вернулось её веселье! Попросила она Марту наложить в люльку чего-нибудь помягче, потом уложила туда колоду и стала её укачивать.
Да ещё и звуки баюкальные забормотала в придачу.
–А скажи-ка, бабушка, – вздумалось вопросить тут Янке, – а разве у деревяшки этой дубовой имеется душа, а?
–Душа?.. – переспросила старая, а потом аж с лица она спала, – Ах ты ж, боженька, как же я об этом не подумала! Душа, душа… – и она принялась с безумным видом глазами окрест шарить, а потом как крикнет радостно: А, вот, нашла!!!
Да подскакивает прытко к оконцу их махонькому.
–Вот где душа сыночка моего летает! – воскликнула душевнобольная совершенно невменяемо, – И до чего же хорошая душа-то!..
Поглядел Янис на то оконце, а на нём слепень огромный в стёклышко бьётся. Видать, залетел днём в двери, а выхода из дому не нашёл. А бабка эта слепня цоп – рукою его поймала и, в кулаке зажав, к уху своему поднесла.