— Зачем ты это сделал? — спросил Фокусник.
— Меня два раза уронили, — пискнул Вонючка. — Один раз на лестнице. Я мог насмерть разбиться.
Слон дрожал и сосал палец.
— Я хотел их выпустить, — объяснил Кузнечик. — В небо.
Руки Чумных Дохляков грязные от лежания на асфальте и от ржавых решеток, потянулись его ощупать.
— Эй, что с тобой?
— Это оттого, что ты туманно смотришь, — сказал Горбач.
— Эй, что с тобой?
— Это оттого, что ты туманно смотришь, — сказал Горбач. — Я-то знаю.
— Кто-то должен был их выпустить, — сказал Кузнечик. — На волю. Песня была про это.
Он замолчал и пробовал услышать песню. Через два этажа. Но все теперь было не так. Где-то далеко просто слушали музыку. И никто никого никуда не звал.
— Я бы что угодно отдал, чтобы стать взрослым, — простонал Сиамец, — и оказаться там. Чтобы как они. Я бы и сам что-нибудь разбил. Ну почему мы растем так медленно?
— А я его узнал. Черепа, — похвастался Фокусник. — Правда-правда!
— Никого ты не узнал, — сказал Волк. — Хватит врать.
Красавица обнимал соковыжималку.
— Это было… как сок, — сказал он тихо. — Как будто там все облито соком. Апельсиновым. Потом клубничным. Потом не знаю каким…
— Когда мои письма дойдут, и у нас так будет, — пообещал Вонючка. — Все это ерунда. Подумаешь — ночные пляски. Хлещут пиво и завывают. Тоже мне веселье. У нас будет лучше.
— Их и сейчас слышно, — Волк поднял палец. — Там, внизу. Они, может, и не заметили, что у них стекло полетело. А может, им все равно. Когда они веселятся.
— Давайте мы тоже будем веселиться, — предложил Горбач.
— У нас нет девчонок, — сказал Кузнечик. — И подвала нет. И проигрывателя с колонками. Но когда у нас все это будет, мы точно улетим. Не станем топтаться на одном месте.
— Ага, — закивал Вонючка. — Шарахнешь ногой по стеклу — и улетим в небеса. В белых пижамах, как привидения. Прямо на луну.
— Никто меня не заставит носить пижаму, — проворчал Горбач, — когда я буду взрослый. Пусть только попробуют…
Кузнечик пробирался вдоль стены, наступая в сметенные опилки. По кафе стлался перламутровый дым, облачками переплывая от столика к столику. Из динамиков звучала музыка. Старшие, распластав на клеенчатых скатертях локти, сближали патлатые головы и пускали дым из ноздрей. Общались. Он тихо прошел мимо, и забился в угол между пластмассовой пальмой и выключенным телевизором. Сел на корточки и застыл, переводя взгляд от одного стола к другому.
Это были обычные классные столы, застеленные клеенками. В углублениях для стаканчиков с карандашами стояли пепельницы. Старшие сами придумали это кафе и сами его обставили. Барная стойка была из ящиков, обтянутых ситцем. На ней шипели и плевались кофеварки, сохли стаканы в сушилках, а рукастый старшеклассник Гиббон жонглировал чашками, сахарницами и ложками, разливал, смешивал, взбивал и расставлял свои произведения по подносам.
Со стульев-вертушек на тонких ножках, расставленных по всей длине стойки, за ним следили жадные зрители. Наблюдатели ерзали вельветовыми задами по грибовидным сидениям, ложились на стойку, размазывая коричневые полукруги кофейных следов, запускали пальцы в сахарницы. Этот шик был доступен только ходячим. Колясникам оставались столы.
С листа пальмы над головой Кузнечика свисала картонная обезьяна на шнуре. Он посмотрел на нее, потом перевел взгляд на старших. Динамики, пришпиленные к стенам, зашуршали вхолостую. Далеко в клубах дыма за стойкой Гиббон вытер ладони полотенцем и сменил пластинку. Кузнечик уткнулся подбородком в колени и закрыл глаза. Это была не та песня. Но он верил. Если сидеть долго и никуда не уходить, в конце концов они поставят ту самую.
За окнами быстро темнело. Большинство столов были заняты. Голоса старших гудели, сливаясь в шелестящий поток. Песня танцевала, постукивала жестянками, вскрикивала. Как будто целая толпа шоколадных людей в набедренных повязках, вертела задами и стучала в песок пятками, а ладонями — в бубны.
Как будто целая толпа шоколадных людей в набедренных повязках, вертела задами и стучала в песок пятками, а ладонями — в бубны. Кузнечик нюхал кофе и дым. Может, кофе — взрослящий напиток? Если его пьешь, становишся взрослым? Кузнечик считал, что так оно и есть. Жизнь подчиняется своим, никем не придуманным законам, и одним из них был кофе и те, кто его пил. И возможность превратить лекционный зал в кафе, тем самым узаконив его употребление и утвердив себя в правах взрослых.
Протезы лежали на полу ладонями вниз. В пушистой фуфайке цвета асфальта Кузнечик сидел, положив подбородок на колени и сонно сомкнув ресницы. Картонная обезьяна раскачивалась на шнуре. Кто-то подкинул пивную банку и поймал ее. По оконному стеклу побежали серебряные трещинки. Дождь. Раскаты грома заглушили музыку. За столами засмеялись и посмотрели на окна. Гиббон протер стойку. Кузнечик терпеливо ждал.
Шоколадные люди стучали и пели, неуемно жизнерадостные, неуместные ни в дождь, ни в наступающие сумерки, чуждые лицам за столами, подходящие только к запаху кофе и его цвету, муляжу пальмы и картонной обезьяне. Почему никто не слышит, что они здесь лишние? Они и их солнечные песни?