Обломок кирпича полетел вниз. Вскрикнув, Рекс присел на корточки, прикрывая голову.
— Интересно, правда? — спросил его Хромой. — Только зря ты не уворачиваешься. Я ведь могу и попасть.
Швырнув еще два камня, Хромой выдернул Сиамца наверх за ворот. Провонявший рыбой, Сиамец висел в его руке, закрыв глаза, обмякший, как тряпка. Но стоило Хромому положить его на землю, Рекс ожил и, переваливаясь по-крабьи, рванул к Дому. Хромой проследил за ним взглядом, сел на сложенные доски и закурил, стряхивая пепел в яму.
В Чумной мальчишки перебрасывались боксерской перчаткой. Кричал транзистор. Фокусник накрывал хомяка цилиндром, поднимал цилиндр — и грустно вздыхал. Хомяк, уже привыкший к цилиндру, жадно ел картофельную шелуху. Сиамец Макс в рубашке в горошек сидел на подоконнике, расплющив о стекло нос и губы, и тоскливо смотрел во двор. Ему было не по себе. Его тошнило от тревоги.
— А Слепой опять ночью уходил, — сообщил Вонючка, обнимая пойманную перчатку. — Интересно, куда?
— Очень хочешь знать — съезди за ним и посмотри, — предложил Волк.
Перчатка стукнула Волка по щеке. Он ее отшвырнул.
— И поеду, — пригрозил Вонючка. — Только он услышит. И никакой пользы от моей поездки не будет.
— Оставь бедного грызуна в покое, — попросил Горбач Фокусника. — Он из-за тебя ест, как сумасшедший.
— Значит, на него действует, — обрадовался Фокусник. — Может, он ест, чтобы не исчезнуть. Лишний вес набирает.
Вошел Сиамец Рекс. Исцарапанный и грязный, провонявший тухлой рыбой. Не гялдя на брата, прохромал к своей кровати и лег лицом к стене.
«Я знал» — грустно подумал Макс. — «Что что-то с ним приключилось. Что-то нехорошее».
Сиамец лежал тихо. Двигалась только его рука, бритвой выскребая на стене: «Смерть Хромому». Макс подошел к брату и заглянул через плечо.
Дохляки тактично ни о чем не спрашивали. Хомяк вперевалку убежал под кровать. Волк рисовал у себя на щеке татуировку.
Дом не спал. Спали разве что учителя и воспитатели, собаки и телевизоры. В недрах Дома, в подвале, у самых его корней, рождалась музыка. Он чуть заметно вздраивал, а она поднималась вверх, струилась сквозь потоки.
По темным коридорам скользили фигуры Чумных Дохляков. Тихо постукивал костыль Фокусника. Слон сопел под тяжестью Вонючки, сидевшего у него на шее. Цепочкой белых пижам они спустились по лестнице, отворили наружную дверь и вышли во двор, в черноту безлунной ночи.
Такой же цепочкой прокрались к подвальным окнам и сели на землю. Потом легли, заглядывая внутрь. В подвале, оборудованном под бар, бесновались старшие. Окна вспыхивали оранжевым и зеленым, стекла дребезжали от топота, в разноцветном калейдоскопе метались темные фигуры. Замерев, мальчишки не сводили с окон глаз.
Прекраснее драк старших только их развлечения. Пивные оргии, фантастические танцы, колясочные вальсы, и дикая, скрежещущая музыка, которую они непонятно где берут. Дохляки изо всех сил таращились в низкие окошки и уверяли друг друга, что им что-то видно, хотя кроме сменявшихся цветов ничего разглядеть было нельзя. Оставалось только глохнуть, слепнуть и умирать от зависти. Они лежали, терпеливо уткнувшись носами в холодную подвальную решетку, моргали от вспышек, и им казалось, что они и вправду что-то видят.
Лежа между Сиамцем и Фокусником Кузнечик глотал цвета оранжевый, зеленый, белый, синий… и воющую музыку. Он ничего не видел, но с каждым всхлипом высокой ноты думал, что вот сейчас, под вой и стон этого прекрасного шабаша, рассыпая искры и дико хохоча, вылетит из подвального окна старшеклассница на метле. Конечно же, это будет Ведьма…
«ДАВАЙ! СКОРЕЕ!» — взвизгнула песня. …пробьет дыру в стекле, а за ней и в дыру за ней вылетят и все остальные: спланируют вровень с землей, а потом взмоют свечками — один, другой, третий!.. И понесутся среди туманных облаков, на лету превращаясь в веселых, лохматых чертей. А на земле от них останутся разве что оборвавшиеся амулеты… и то лишь может быть.
Песня была об этом. Старшие метались, раскачивались, загорались, окрашиваясь в разные цвета, но оставались на месте, не могли улететь, как будто подвал держал их на привязи. Некому было разбить для них стекло.
«ДАВАЙ ЖЕ! СКОРЕЕ!» — звенело у Кузнечика в ушах. Цвета разрывались вспышками:
Оранжевый!
Зеленый!
Белый!
Синий!
Он дышал ртом, сжавшийся, как пружина.
«ДАВАЙ!»
Зеленый!
Белый!
Ахнув, Кузнечик перевернулся на спину, и с размаху ударил каблуками в стекло. Оно зазвенело, осыпаясь, а Кузнечика подхватили с обеих сторон за руки и потащили прочь, выдернув из прутьев решеток застрявшие было ноги. Еще через несколько шагов он вскочил и побежал сам, обгоняя всех, потому что песня продолжала кричать: «Скорее, скорее!» Только теперь это был призыв к бегству. Дохляки взбежали по лестнице (Кузнечик по-прежнему впереди всех) и с грохотом, спотыкаясь и хохоча, пронеслись по коридору. Троим хромавшим казалось, что они летят быстрее ветра, двоим, тащившим третьего, что они бегут быстро, и даже самому большому, жалобно кряхтевшему в самом хвосте, казалось, что он бежит. А еще им слышался шум погони. Ворвавшись в спальню и повалившись на кровати, Дохляки зарылись в одеяла, как ящерицы в песок. Их душил хохот. Они старались лежать тихо, и только незаметно скидывали под одеялами ботинки. Упал на пол один ботинок, потом другой — всякий раз они замирали, прислушиваясь. Но было тихо. Никто за ними не гнался, никто не собирался проверять, спят ли они на самом деле. Сдавленно дыша, они играли в спящих, покуда хватило терпения. Потом медленно один за другим слезли с кроватей, сползлись на середину комнаты (к тому самому месту, где в их пещере во все вечера горел невидимый костер) и сели полукругом, поджав босые ноги.