Ох, что будет…
Все, все, давай слушать, повторил он сам себе слова жены. Кончерто гроссо… Беллиссимо кончерто!
Музыка отвлекла Богдана от тревожных раздумий о предстоящем. Музыка была великолепна. Странными мирами веяло от нее, странными, иными — миром чужой, но бесспорной красоты, миром утопающих в кипарисах и пиниях мраморных дворцов над теплым сверкающим морем; миром изысканных, ироничных людей в напудренных париках; миром бесчисленных чванливых королей и президентов, кишмя кишащих на территории, на которую и треть Александрийского улуса не удалось бы втиснуть; миром гениальных изобретателей, измышляющих прибор за прибором, машину за машиной, сами не ведая зачем, из детского любопытства; миром людей, всю жизнь только и знающих, что всяк на свой лад, кто мускулами или деньгами, кто мозгами или бюстом кричать: я, я, я! Миром так называемой моногамной, по-ватикански священной семьи — и озлобленных, алчных, ревнивых любовниц, которых надо таить, и держать поодаль, и тут же нелепо подманивать и улещивать, и врать, врать; и так называемых незаконных детей…
О, скрипки, скрипки, мосты между мирами!
Перерыв накатил так быстро, что Богдан, расслабленный божественными звуками, не успел к нему морально подготовиться.
Музыка была великолепна. Странными мирами веяло от нее, странными, иными — миром чужой, но бесспорной красоты, миром утопающих в кипарисах и пиниях мраморных дворцов над теплым сверкающим морем; миром изысканных, ироничных людей в напудренных париках; миром бесчисленных чванливых королей и президентов, кишмя кишащих на территории, на которую и треть Александрийского улуса не удалось бы втиснуть; миром гениальных изобретателей, измышляющих прибор за прибором, машину за машиной, сами не ведая зачем, из детского любопытства; миром людей, всю жизнь только и знающих, что всяк на свой лад, кто мускулами или деньгами, кто мозгами или бюстом кричать: я, я, я! Миром так называемой моногамной, по-ватикански священной семьи — и озлобленных, алчных, ревнивых любовниц, которых надо таить, и держать поодаль, и тут же нелепо подманивать и улещивать, и врать, врать; и так называемых незаконных детей…
О, скрипки, скрипки, мосты между мирами!
Перерыв накатил так быстро, что Богдан, расслабленный божественными звуками, не успел к нему морально подготовиться. И когда восхищенные слушатели, сдержанно гомоня, начали вставать, когда заполнился проход между креслами, он только втянул голову в плечи и отвернулся.
— Ты не хочешь в буфет, любимый? — со значением спросила Фирузе.
— Нет, — буркнул Богдан.
— А я прогуляюсь, — сказала она и грузно воздвиглась из кресла. Подождала, что-то якобы отыскивая в сумочке. И втиснулась в битком забитый проход как раз тогда, когда медлительный, черепашьим шагом ползущий на выход поток людей пронес европейскую девушку мимо них.
— О, простите! — сказала Фирузе, словно бы на миг потеряв равновесие и довольно сильно толкнув девушку в тесноте толпы. Та обернулась, запнулась на миг, оглядывая Фирузе, и виновато улыбнулась.
— Что вы! — с едва ощутимым акцентом проговорила она.
И голосок миленький, подумала Фирузе.
— Это я виновата… Вам нужно быть осторожнее, в вашем положении…
— Да, муж отговаривал меня идти на кончерто, — затараторила Фирузе. С Богданом она никогда не бывала столь словоохотливой. — Уже совсем недолго носить осталось, он волнуется. Мужчины в это время ужасно смешные… Но очень, очень милые. У вас нет еще детей? Нет? Я так и думала. Хотел меня не пустить. Но я его уговорила. Я так люблю европейскую музыку! И этот очаровательный дирижер! — стремясь к великой цели, она даже вспомнила это нелепое слово, причем безо всяких усилий. — Он совсем как гость страны.
— Только по виду. Ваши музыканты иначе играют, — задумчиво сказала девушка.
Поток тем временем уже принес их в буфет, и бывшая почти на полголовы выше Фирузе тактичная и заботливая варварка раньше ее успела оценить ситуацию у прилавка, должным образом сманеврировать — и мигом оказалась там, куда все так стремились. Умеют они это, подумала Фирузе. Шустрые такие… Решительные. Но не бездумно решительные. Осмысленно решительные, вот в чем дело. А мы либо колеблемся месяцами, либо кидаемся очертя голову наобум — мол, будь что будет.
— Что вам взять? — спросила девушка.
— Просто стакан кумыса, если вам нетрудно, — с готовностью ответила Фирузе.
— Конечно, нетрудно, — обаятельно улыбнулась девушка. — А вы не ждите тут, в тесноте и толкотне, мало ли… вон у окна свободно. Я к вам подойду.
— Спасибо, душенька, — искренне ответила Фирузе.
Уже через минуту со стаканом кумыса и маленьким бокалом мартини со льдом для себя обаятельная гокэ, ловко лавируя в массе людей, подошла к ждущей ее Фирузе.
— Пожалуйста.
— Спасибо. Вы так любезны… девушка…
— Меня зовут Жанна.
— Фирузе.
— Очень приятно, Фирузе.
— Вы сказали, у нас иначе играют. Но это же ваша музыка.
— Да, конечно. В том-то и странность. Все как бы то же самое, инструменты, ноты — а иначе. Про другого Бога.
Ну, Богдану будет о чем с ней поговорить, обрадованно поняла Фирузе.
— Вивальди, когда писал, молился, может, Мадонне, а у вас это играют — Богородице. Я не могу формулировать…