Баг поднялся и в строгой, печальной позе замер над сидящим обезглавленным телом противника — вполне достойного уважения, как боец, но, по правде сказать, полного подонка. Служить международному ворюге… затеять бойню на пассажирском пароме… Баг брезгливо сменил позу. Вытер меч о полу халата и легким, скользящим движением отправил его в ножны. Вынул из рукава бронзовую пайцзу и, зажав ее в ладонях, поднес к груди.
— Намо амитофо… — прошелестел его голос.
«Наверное, Богдан меня бы не одобрил», — подумал он как-то отстраненно. Ну и, в конце-то концов! Еще Учитель говорил: благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками. Вот я и удержал.
Он шагнул к Ландсбергису.
А тот, выхватив из-за пазухи крест, крикнул отчаянно, почти безумно:
— Так не доставайся же никому!
Размахнулся и метнул крест далеко в море.
Пенный всплеск над провалившейся в балтийскую бездну святыней Баг увидел уже в полете.
«Стало быть, этот аспид не только вследствие внезапных финансовых затруднений пошел на свое страшное преступление, — промелькнуло, исчезая. — Стало быть, в глубине души он и без того был полон ненависти ко всему, что свято для Ордуси… Какой негодяй! Переродиться ему, раз уж его так манят американские миллионы, американским скунсом!»
Вода оказалась довольно холодной.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,
25 день шестого месяца, отчий день,
вечер
— А ты азарт, Богдан, — не без удовольствия проговорил Мокий Нилович, неторопливо, по-купечески прихлебывая чай из блюдца. — Азарт…
— Не стану спорить, — ответил Богдан сдержанно. Внутренне он весь был напряжен, словно струна циня. — Но, вне зависимости от моих личных качеств, дело объективно не терпело отлагательств. Мне пришлось поставить на карту всю свою репутацию… а может, — мрачно добавил он, — и самое бессмертную душу.
— Это — вряд ли, — отозвался Мокий Нилович, опуская блюдце на столик.
Они расположились в небольшой, увитой плющом беседке на крошечном искусственном острове посреди затейливого пруда, притаившегося в глубине сада загородного имения Мокия Ниловича. Стоило работникам Возвышенного Управления усесться, приветливо улыбающаяся дочь Великого мужа, мелко и грациозно ступая, пересекла водное пространство по узкому деревянному мостику, изящные перила которого были несколько претенциозно выкрашены в ярко-алый цвет, и принесла чай. Сообразно кланяясь, она разлила его преждерожденным и удалилась.
— Отсюда чудесно любоваться яблонями, — сказал Мокий Нилович, слегка поведя рукой в сторону фруктовой части сада, — но они, к сожалению, уже отцвели.
Богдан был тут впервые, и поначалу, хоть это и могло показаться хозяину не вполне пристойным, с любопытством озирался, покуда Мокий Нилович внимательно и даже с некоторой грустинкой во взгляде слушал запись ошеломляющего разговора нечистых на руку братьев Ландсбергисов.
Утонченно цвели кувшинки. Несколько ив романтично и печально купали в кристально чистой лахтинской воде свои серебристо-зеленые кроны. Здесь, посреди старого сада, ветра совсем не чувствовалось — только время от времени его порывы морщили воду пруда да шумели поверху дерев. Беседка была чрезвычайно уютной, а плетеные бамбуковые кресла — на редкость удобными. На деревянной доске над входом были четко вырезаны четыре иероглифа: «Зал, с коим соседствует добродетель», а внутри, свешиваясь с поперечных балок и по временам слегка волнуясь на ветру, красовались свитки, исписанные красивыми, но незнакомыми Богдану буквами. Перехватив его взгляд, Мокий Нилович, не прерывая прослушивания, пояснил:
— Мой дед говорил: «Что есть добродетель? Всего лишь — Тора, остальное — комментарии».
— Вы с ним согласны?
Подперев подбородок кулаком и сосредоточенно глядя в пространство, внимательно ловя каждое слово записи, Мокий Нилович негромко ответил:
— И он тоже был прав, Царствие ему Небесное…
Когда запись кончилась, Мокий Нилович неторопливо размял папиросу и закурил. А потом, прихлебнув ароматный дымящийся напиток, проговорил:
— А ты азарт, Богдан…
Еще с минуту они молчали. Мокий Нилович курил.
— Ты действовал абсолютно правильно, Богдан Рухович, — наконец сказал он. — Ты герой.
— Ты герой. Я буду ходатайствовать о твоем награждении и облегчении епитимьи, которую наверняка наложат на тебя духовные власти за нарушение наставлений.
— Вот этого не нужно, — тихо, но твердо ответил Богдан. — Не нужно смешивать. Польза для дела не уменьшает взятого на душу греха. Если князь сочтет сообразным как-то отметить меня, я не стану возражать и любую полученную награду буду носить с праведной гордостью, но сразу по завершении дела обращусь в церковь с покаянием и нижайшей мольбой о наложении суровой епитимьи. Сразу. С этим грузом на совести я дальше ни жить, ни работать не смогу, — он запнулся. — Да и не дело людей: облегчать или утяжелять покаяние. Сказано в писании: мне воздаяние, и аз воздам. Ему, — он поднял указательный палец вверх. — Но не нам.
Мокий Нилович пристально глянул ему в глаза, а потом с уважением и одобрением легко коснулся плеча Богдана своей прокуренной ладонью.