Местные чиновники Возвышенного Управления и Палаты наказаний оказались в очевидном затруднении. Аргументы сторон были равновелики. С одной стороны, имелась жертва доверчивости, находящаяся вследствие оной доверчивости в самом плачевном и, в каком-то смысле, предсмертном состоянии. С другой — имелись промышленник и его кампания, убедительно утверждавшие, что никакого личного воздействия на жертву доверчивости не оказывали, да и не могли оказывать.
Тогда обратились к настоятелю не так давно — каких-то полтораста лет назад — открытого в тех краях Храма Конфуция, и настоятель обратил внимание Управления на пятьдесят третий эпизод из двадцать второй главы «Суждений и бесед»: «Му Да пришел к Учителю и сказал: «О Учитель! Вчера я разжег костер, чтобы приготовить выловленную в ручье рыбу. Ветер занес в пламя пучок травы. Я случайно вдохнул ее дым, и сознание мое расширилось, я увидел огромных розовых животных с ушами, как княжеские опахала, и людей с четырьмя глазами и языком на лбу. Можно ли, вдыхая дым травы, познать мир?» Учитель долго молчал, а затем выпучил глаза и крикнул: «Уху! Так познать мир нельзя! Уходи!»»
Молодой, но по-прибалтийски обстоятельный настоятель счел также относящимися к делу еще несколько эпизодов из достославной жизни Учителя. Например, эпизод двадцать четвертый из главы пятнадцатой, когда Цзы Гун спросил: «Существует ли одно такое слово, которым можно руководствоваться всю жизнь?», а Учитель ответил: «Это слово — снисхождение. Не делай другим того, чего не пожелаешь себе». Данное высказывание настоятель интерпретировал в том смысле, что Дзержин Ландсбергис не снисходителен, ибо сделал, пусть и непреднамеренно — но разве наука закона не знает понятия непреднамеренного преступления? — Урмасу Лацису то, чего наверняка никоим образом не хотел бы себе, то есть привел в состояние дуцзи; в то время как Урмас Лацис вполне снисходителен, ибо делает Дзержину Ландсбергису то, чего и сам Ландсбергис наверняка при определенных обстоятельствах хотел бы себе — хочет возмещения со стороны того, кто нанес ему вред. Или же эпизод шестнадцатый из главы тринадцатой, когда тот же Цзы Гун спросил о сущности истинного правления, а Учитель ответил: «Надо добиться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека стремятся прийти».
Или же эпизод шестнадцатый из главы тринадцатой, когда тот же Цзы Гун спросил о сущности истинного правления, а Учитель ответил: «Надо добиться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека стремятся прийти». Настоятель упирал на то, что в случае с Ландсбергисом все наоборот: Урмас Лацис, явно расположенный вблизи, уже давно и совершенно недвусмысленно не радовался, а издалека никто не стремился прийти в фирменные магазины «Лабас табакас» — напротив, шумный процесс и жалкий вид культей пострадавшего, то и дело мелькавших на экранах местного телевидения и на первых полосах даугавских газет, побудили весьма многих курильщиков отказаться от пагубной привычки, так что доходы фабрики еще более снизились; это явно свидетельствовало о том, что правление Ландсбергиса на «Лабас табакас» очень далеко от истинного. Словом, получилось так, что едва ли не весь великий древний «Лунь юй» был написан исключительно по поводу тяжбы Лациса и Ландсбергиса — и все в пользу калеки.
На основании приведенных аргументов Возвышенное Управление приняло решение удовлетворить жалобу Лациса в полном объеме. Решение вступило в силу месяц назад и в настоящее время немыслимые средства, выручаемые от продажи имущества «Лабас табакас», начали поступать на счет курильщика, с точки зрения Бага явно утратившего не только ноги, но и совесть.
Прочитав присланные материалы, Баг хмыкнул и, конечно же, немедленно закурил. Вот как, оказывается! Ландсбергис разорен. А, судя по его повадкам, ничего ценнее денежного благополучия для него и нет в жизни. Конечно, он готов на все ради того, чтобы вновь приобрести богатство. Именно поэтому он с такой легкостью сделался марионеткой какого-то крупного преступника. В душе Бага шевельнулось даже нечто вроде сочувствия к столь несправедливо пострадавшему за свой честный труд табачному олигарху. В том, что с ним сотворили, было весьма мало человеколюбия. И неудивительно: могло ли случиться иначе в этом уезде, где еще не укоренились устойчивые представления о гармонии и сообразности государственных уложений, и где поспешно делают выводы, возвышая второстепенное и принижая главное. Нет, определенно, в Цветущей Средине такое бездумное толкование слов Конфуция было бы просто невозможно. Бага буквально поразило механическое нанизывание мыслей Учителя на заранее выстроенную схему; не истины и не справедливости искал в драгоценных речениях прыткий и далекий от подлинной снисходительности настоятель, а лишь подтверждения своим собственным взглядам. Все это дурно припахивало варварской юриспруденцией. Еще бы, Европа так близко. Слова Учителя «Сто лет у власти добрые люди — и нет жестокостей и казней» были явно не про этот поэтичный, но отсталый край.
Что-то все же таилось неправильное в постоянном стремлении Ханбалыка назначать на местные должности местных же уроженцев. Князю Фотию следовало бы в приватной беседе намекнуть императору, что это не всегда оправдано…