Теперь он увидел и широту ночного окоема, и игольчатую бахрому лесов на закатной, охристо-желтой полосе и поразился тому, как близко увиденное сейчас к тому, что не пораз снилось ему ночами. Вот в такой же лесной пустыне, на таком же холме! И пусть Стефан… только поможет ему… Пусть он будет для него, Варфоломея, словно Иоанн Предтеча. А Нюшу он полюбит. Должен полюбить, раз ее любит Стефан. Она ведь не виновата ни в чем!
Снова прокричало в отдалении. Сизые руки туманов тянулись уже к вершинам елей, и бледно-желтое мертвенное сияние осеребрило вершины.
Сизые руки туманов тянулись уже к вершинам елей, и бледно-желтое мертвенное сияние осеребрило вершины. Всходила луна.
Глава 48
— Отец, мы разбиты на Двине! Надо посылать новую рать!
Семен, с трудом отыскавший родителя, закашлял от дыма. Он пробежал повалушу и вышние горницы, заглянул и в нижние клети княжеских хором, прошал братьев, мачеху, но и она не знала, пока кто-то из слуг не сказал ему, что князь Иван Данилыч поизволили пройти в черную, откуда топят печи, и ныне сидит там. Калита действительно сидел здесь, в прокопченной дочерна задней клети, куда выходили устья печей спальных и гостевых горниц и где сейчас густо клубился серый дым и багрово отблескивали языки огня, выплескивавшие из кирпичного жерла муравленой лежанки княжой палаты. Сидел сгорбясь, под шевелящимся пологом сизого дыма, в холщовом некрашеном азяме, даже не на скамье, а на простом сосновом чураке, и смотрел в огонь. Склонив голову, он косо, снизу вверх, поглядел на Семена. В отсветах огня лицо его казалось очень старым, но в глазах от пробегающего пламени словно бы шевелилось, то пряталось, изредка выныривая наружу, лукаво-усмешливое. Чем-то сейчас отец напоминал юрода, и Семен поперхнулся, замолк, борясь с дымным удушьем.
— Знаю. Уже два дня знаю об этом, сын, — чуть помедлив, отмолвил Иван. — Садись! Стоем стоять — дым-от очи выест! Вон скамья.
Он опять помедлил, снова устремив очи к печному пламени.
— Даве гонец примчал. Да без грамоты. Я и не похотел тебе баяти.
— Грамота пришла.
— Что пишут?
— Пишут, что никакого бора не собрали, новгородская рать подошла, отбиты и разбиты. Теперь ворочают домовь, «посрамлены и ранены».
— Посрамлены и ранены… — словно в забытьи повторил Иван. — Посрамлены!
— Ты, батя, оттого здеся? — заботно спросил Семен.
Иван глянул на сына, усмехнулся; молча, отрицая, покачал головой.
Холоп вошел с дровами. Опасливо глянул на князя и на княжича в шитом травами белошелковом сарафане сверх голубого домашнего зипуна, на его булгарские, цветной кожи, сапоги. Споро подбросил дрова в печь. Вышел, плотнее притворив двери. Иван проводил холопа глазами. Когда закрылась дверь, возразил:
— Любо мне тут! Зри: живой огонь. И дым и горечь дымная — испод!
Семен возвел было брови, не понимая.
— У каждого дела есть свой испод, — пояснил отец. — Там, в горнице, изразчатая печь, тепло и благая воня, воздушная легота. Здесь — безумство огня и горечь дымная. Можно сидеть там и не ведать сего черного покоя, можно и отсюда зрети, не чая инова жилья! Но убери сей огнь, станет ли там тепло? И, напротив, не для того ли горнего тепла огнь сей возжигают? Похотети здесь чистоты воздушныя — загасити огнь, и хлад обнимет не токмо те вышние горницы, но и сию дымную клеть ознобит! Так и все в жизни переплетено и завязано и ко взаимной пользе живет, хотя бы и казалось инако! Не будем посылать новой рати на Двину. И на Новгород не пойдем. Ежели новогородцы паки разобьют московитов, боюсь, мы с тобою потеряем столько, что и всем серебром закамским нам того не окупити станет, сын! Ныне приходит сказать, что владыка Василий умнее меня.
Семен, только что кипевший воинским пылом, глядел на отца, остывая, но все еще не веря, что родитель прав.
— Не веришь? — словно читая в мыслях, вопросил Иван. Холоп снова вошел с дровами. Калита, паки переждав, уже в легком нетерпении, когда тот наложит печи, продолжил:
— В этой рати моя вина. Поспешил. И ты запомни отцову беду, Семен. Никогда не спеши с Новгородом!
Он понурил плечи, поник, глядя в огонь.
— Так блазнит при жизни своей все измысленное свершить! Вот и спешишь. А неможно. Да и пред Богом нельзя, наверное… Грешно! Ты, Семушка, — он поднял глаза на сына, и что-то молящее, жалобное, так что у Семена защипало глаза, прозвучало вдруг в отцовом голосе, — ты, при смерти моей, дела моего не покинь!
Княжич круто согнул выю, пряча глаза, отмолвил глухо:
— Не покину, батя.
А неможно. Да и пред Богом нельзя, наверное… Грешно! Ты, Семушка, — он поднял глаза на сына, и что-то молящее, жалобное, так что у Семена защипало глаза, прозвучало вдруг в отцовом голосе, — ты, при смерти моей, дела моего не покинь!
Княжич круто согнул выю, пряча глаза, отмолвил глухо:
— Не покину, батя. Клянусь!
— Верю. Верую! — с тихою силой отозвался Калита. — Ваня… робок. Андрей… Нет того и в Андрее. На тебя, одного! Вся земля… Весь язык… Русь… Альбо уж не нать было нам спорить с Тверью!
— Что ты, батя?! — почти выкрикнул Семен.
— Александра зовут в Орду. С честью зовут. Я вызнал. Боюсь… Узбек…
— Великое княжение? — с трепетом вопросил Семен.