Наконец дворский вышел и, отводя глаза, пробормотал:
— Не приказано принять, княже!
Опустив голову, молча, стыдясь самого себя, Александр взобрался в седло…
Федор подскакал минуты через две после отъезда родителя. Яростно застучал в ворота. Пихнув слугу, ворвался во двор, смахнув с дороги выбежавшего дворского, обрушился на запертые двери, выкрикнул яро:
— Семен!
В хоромах молчали.
— Семен!!! — страшно, почти срывая голос, прокричал он во второй након. — Это я, Федор! Отца, отца не принял! Перед казнью! Отвори, Семен!
Палаты молчали. Федор, рыча, забарабанил в дверь.
— Отвори, Семен! Не молить, не плакать — плюнуть в рожу тебе хочу!
Холопы, нахрабрясь, взяли Федора за плечи.
— Прочь! — выкрикнул он, расшвыривая смердов.
— Не отокроешь? — в голос вопросил он молчащую тьму. — Не отокроешь, Семен? Дак помни! Воздастся тебе! Жестокою смертью погинешь, помни мои слова, Семен, не забывай!
Его снова взяли за плечи. Федор, ощерясь, вырвал нож. Толпа раздалась. Он прянул к коню, взмыл в седло, бешено, с места, ринул скакуна в опор.
Дворский, обморочно наваливаясь на непослушные створы, с треском захлопнул ворота, прохрипел:
— Засов!
И только ощутив ладонями продернутый в кованые проушины дубовый брус, забормотал, отходя:
— Свят, свят, свят! Чур меня, чур! Не виноват, батюшки святы, эк оно пакостливо совершилось-то!
В хоромах же в этот час творилось следующее. Семен еще не ложился: писал грамоту отцу. Братья уже задремывали на постеле. Приезд Александра застал его врасплох, и Семен, смутясь духом, разбудил было братьев и сенного боярина. Андрей, моргая со сна, долго не понимал, что и кто. Иван хотел было уже встречать тверского князя, и только боярин сразу сообразил дело:
— Нельзя тебе, батюшка, видеться с им! Николи нельзя! Узбека осердишь, отцову волю порушишь! Бесермены скажут, что ты, батюшка, с ими заодно, с тверичами-то, вместях, значит! Дак и его теперича не спасешь, и себе худо содеешь!
Боярин был трижды прав, а братьев и будить не стоило. Но, разбуженные, уразумев дело, вдосталь намученные уже тем, что происходило и деялось в Орде от их имени, они не захотели остаться в стороне. Едва боярин выбежал из горницы — отдать приказ дворскому не пускать князя, Андрей кошкою кинулся вслед за ним, выкрикивая:
— Стой! Князя не трожь, смерд! Я сам приму Александра! — заносчиво бросил он Симеону через плечо, но не поспел сделать и двух шагов.
— Не смей! — С нежданною дикою силой Симеон схватил брата за плечи и ринул его в сторону от дверей.
Андрей, не удержавшись на ногах, пал на колена и руки, вскочил, едва не бросился сам на брата, но замер — глаза в глаза. Страшные мгновения оба молчали. Но вот плечи Андрея свело судорогою, он сгорбился, всхлипнув, разжал кулаки и проговорил с обреченностью ужаса:
— Мы убийцы!
— Да! — жестко отмолвил Симеон. — И я — паче тебя!
— Уби… уби… — губы Андрея не слушались.
— Да! — повторил Симеон. — Мы убийцы!
— Неужели ничего нельзя содеять? — жалобно, впервые подав голос, проговорил Иван.
— Ничего. И выбора нет. Это — власть! — сурово отмолвил Симеон.
— А я не хочу такой власти! — выкрикнул Андрей.
— Ты и не получишь ее, — мрачно возразил Симеон. — Я старший. И в ответе за все. И грех — на мне. Хочешь знать, я уже наказан. Смертью сына. И это не все, а начаток господней грозы…
— Отец нас, как котят, бросил сюда, а сам… — пробормотал Андрей,вздрагивая.
— Батюшку не трожь! — выкрикнул высоким голосом Симеон. — Ему тяжеле, чем нам! Веси ли вы оба, почто нас троих отослал он в Орду? Может, мы… может, нас… яко Авраам Исаака… на заклание… Дак каково было батюшке посылать нас на смерть?! Ежели бы другояко поворотило здесь, про это ты думал?
— А что… Могли разве и нас? — вновь подал голос Иван.
— Да! Выбора нет! Кого ни то… нас или их… Теперича Александр Михалыч, а могло, могли мы!
Андрей вдруг пал ничью на постелю и зарыдал.
— Спи! — примирительно проговорил Симеон. — А я буду молить Господа.
В этот-то миг и раздался бешеный стук в ворота. Симеон решительно дунул на свечу и выскочил в сени, прихлопнув за собою и подперев какою-то палкой тяжелую дверь.
Руки его, совершенно ледяные, лежали на засове дверей, когда Федор снаружи колотил и кричал поносно. Симеон стоял в полной темноте в одной нижней рубахе, не чуя холода, и только беззвучно повторял, шевеля губами:
— Господи, господи, господи…
Когда Федор выкрикнул свое последнее, про плевок, Симеон склонил голову (пальцы аж побелели, вцепившись в затвор) и прошептал в темноту:
— Ну же, плюнь, плюнь на меня! Хуже я худших на земле!
И только когда там, на дворе, со скрипом захлопнулись ворота, Симеон, стуча зубами, на цыпочках прошел в горницу (братья молчали, слава Богу) и, не зажигая огня, ощупью добравшись до ложа, повалился лицом вниз на постель.
О ночном событии ни во второй, ни в третий день оба, отец и сын, не говорили друг с другом. Двадцать восьмого октября, в день памяти святых мучеников Терентия и Неонилы и святой мученицы Параскевии, Александр, заметно постаревший за прошедшие сутки, велел служить заутреню и молился долго, с увлажненными глазами. Князев духовник вспоминал потом, что Александр в этот день слушал псалмы Давыдовы и на словах: «Господи, что се умножишася стужающие ми… мнози глаголют душе моей: несть спасения ему…» — прослезился.