«Не езди! — поет ордынский ветер, сгибая высокие дерева. — Не езди, князь! Зло ожидает тебя в земле незнаемой!»
Но не слушают ветра. Мощно вспенивают воду гребцы. Ярится ветр. Вновь и вновь пихает, и бьет насад княжеский, и гонит его встречь воды, в противную, в тверскую, сторону: «Не езди!» Но упорны гребцы, и упорен князь, идущий навстречу судьбе. И смиряется ветр. Медленно, толчками, уходит и уходит княжой насад в далекие дали, в дикие степи, в ничто.
Глава 66
Кончался сентябрь. Осень нагоняла лодьи. Оранжевое пестроцветье берегов и холодный, с запахом горечи вянущих трав ветер, долгими сизыми языками вспарывающий густую синюю воду, треплющий паруса и кренящий княжеские насады. Ветер! Скажи хоть ты, о чем думает человек, плывущий на смерть? Но ветер воет неразличимо, а человек вовсе и не думает о смерти! Даже и зная — не знает, не верит до последнего часу. Кабы верил и знал — многое стало бы иначе, а иное содеялось бы даже и невозможным на нашей земле!
Сарай открывается нежданно. Город-торг, большой, шумный, грязный и величественный — величием хищной силы, величием заносчивой власти. Город без стен и даже без путной охраны.
Город-торг, большой, шумный, грязный и величественный — величием хищной силы, величием заносчивой власти. Город без стен и даже без путной охраны. Город, гордо не знающий, не ведающий еще, что его нужно от кого-нибудь охранять… Почто не теперь нагрянули на тебя удалые новогородские ушкуйники?!
Князя встречают, и первое — крепкое объятие сына. «Федя! Жив! Цел! Ну? Как тут?» — «Плохо. Потом!» Они едут бок о бок, и лицо сына, обожженное солнцем и ветром, кажет очень взрослым, куда более его семнадцати мальчишечьих лет.
— Не в пору, отец! Пождать бы!
— Звали!
— Знаю.
— Баба Анна остерегала.
Федор взглядывает на отца без улыбки, строго, и тотчас потупляет взор. На нем простая холщовая чуга поверх голубого зипуна, припорошенная пылью, заляпанная по полам брызгами унавоженной грязи из-под копыт. Руки твердо и ловко держат удила отделанного чеканным серебром оголовья. Ноги в востроносых сафьяновых сапогах уверенно стоят в стременах. В Орде выучился сидеть на коне так, что и позавидовать мочно.
— Баяли, Узбек воротит нам великое княжение! — уже с промельком сомнения замечает отец. Федор молчит, отвечает спустя время и невпопад:
— Данилыч, слышно, детей присылает в Орду. Днями будут. Все трое.
— Не верит успеху? — спрашивает Александр. Ему очень нелюбо расставаться с надеждами на счастливый исход его нынешнего приезда к хану.
— Пожалуй, наоборот: слишком верит! — отвечает, помедлив, Федор. — Не то бы остерегся, поди!
И не столько от слов, сколько от голоса сына Александру становится жутко.
Их настигает дружина, своя и ордынская. Чавкают, глухо топочут десятки копыт. Тянутся плетни, мазанки, избы, глиняные заборы голубых и синих, в пестрой глазури, дворцов ордынских вельмож. Они сворачивают, снова сворачивают. Вот наконец рубленые невысокие хоромы с крохотной бревенчатой церковкой под чешуйчатой, из дубовой драни, кровлей — тверское подворье. Князя ждут истопленная баня, обед и ханский пристав, вызывающий Александра через два дня на прием к Узбеку.
Вечером, оставшись впятером — отец, сын и трое самых доверенных бояринов, — они обсуждают дела. Дела, прямо сказать, невеселые. И все как-то загадочно. Никто из ордынцев толком ничего не бает. Похоже, все изменилось с последнего наезда Калиты.
— Ране бы тебе приехать, княже! — сетует старик Никанор. — Али уж переждать…
— Я то же рек! — отрывисто говорит Федор. — Даже коли б и со мною что… — он запинается, багрово краснеет под загаром, отводит глаза. Сердито заканчивает: — Всеволод не дитя. Да и прочие…
Бояра супят брови. Грех молвить такое при «самом», а княжич-то прав! Александр спорит, перечисляет знакомых ордынцев. Он привез подарки — ловчих соколов, сукна, жемчуг, меха, серебро. Он не хочет сдаваться так вот, вдруг и сразу! И бояра кивают послушно: может быть, и передолим, может, и станет по-нашему… Им тоже не хочется верить в роковой исход.
И начинается долгая, ежеден без перерыву, как назвал ее сам Александр, мышиная возня. Князь сам объезжает верхом вельмож ордынских, дарит, улещает, упрашивает.
Узбек принял Александра также загадочно. Не гневал и не корил ничем, но вроде бы глядел на него из дали дальней, с чужого уходящего берега. И эта остраненность пугала паче царского гнева или державных укоризн. О роковой грамоте, выкраденной у него Акинфичем, Александр, на горе себе, так и не узнал до последнего часу. Привезенные с собою сокровища таяли безо всякого толку. А вельможи все так же говорили наразно, пугая и томя надеждами. Днем толстый краснорожий татарин, качая головой и прицокивая, любуется подарками тверского великого князя, пьет русский мед, обсасывает жирные пальцы и, закатывая глаза, говорит, мешая русские и татарские слова:
— Ничего не бойся, князь! Великое княжение получишь! Верна гаварю (это по-русски)! Узбек тебя любит, сын твой любит, спи спакойна, князь! Скоро дома будеши!
А вечером другой татарин, тоже плотный, кормленый, жестоко супит брови и тоже качает головой: