— Не хотел печалить тебя, кесарь, но ныне скажу: не у одного лишь Василия задерживал я и даже утаивал дани и не над ним одним насилие учинял! Ныне просить буду утвердить за мною ярлык на Белоозеро, понеже без того в дальней той земле не чаю собирати в срок выход царев!
Узбек не поспел удивиться или осердиться сказанному, как Калита продолжил:
— Почто, кесарь, не прошаешь вернейшего раба своего, почем достаются ему дани ордынски? Неужели повелитель верит арабским басням, яко в русской земле рудники серебряны суть? Или с неба дождем падает на землю русскую то серебро? Разве я, малый и ничтожный пред величеством твоим, дерзну когда рещи, како мне приходит с мытом и весчим и лодейною данью, и тебе ли, кесарю, выслушивать о караванах торговых, гостях иноземных, о шкотах того же Василия на мытном дворе ярославском, и о повозной дани, и о конском пятне, и прочая, и прочая? Поспроси людей старых, разогни грамоты древние и повиждь: все ли великие князи русстии тако усердно дань давали, яко же я, твой раб, неугодный тебе ныне? И выход, и сверх выхода — когда задержал, когда недодал, когда и какого не исполнил запроса царева? Мне ли, худому, тревожить сердце цесаря своими малыми заботами? Да, деял сильно! Дак токмо ради тебя, великий царь! Пущай Василий Давыдыч уедет в спокое, в то не вступлюсь, ежели ты, кесарь, того восхощеши, но дай мне собирать выход царев невозбранно и не отемнять сердце твое своими ничтожными заботами!
Иван говорил, в нужных местах вставляя одно-два татарских слова, прерываясь, дабы дать толмачу перевести по-годному, и за время то проверял глазом, как воспринимает Узбек его горячую и почти даже и искреннюю речь?
Надо было убрать все мелкое, подвести Узбека к главной мысли, к неизбежности строгого и нелицеприятного выбора: или он, Калита, — и тогда Узбек должен во всем и навсегда ему поверить, или тверской князь Александр, — и тогда… (Тайная грамота за пазухою жгла как огонь.
Тогда он и явит ее!) Конечно, Узбек упрям, подозрителен, наскучил его просьбами. Ростов, Галич, Дмитров… Теперь вот Белоозеро и уплывший из его рук Ярославль. И более легковерный хан мог ся обеспокоить сими захватами! И Калита намеренно подталкивал Узбека к той, второй, неизбежной мысли: заменить Москву Тверью, его власть, власть Ивана Калиты, — властью Александра Тверского. Иного пути нет! Вот что должен понять, накрепко понять Узбек! Нельзя и неможно существовать им долее вместе, не может быть двух великих княжений на Руси! И Узбек, кажется, понял. Поддался наконец. Мрачно улыбаясь, не зная еще, свершит ли сказанное или нет, Узбек обронил жестокие слова:
— Чую, князь, что тяжко тебе на столе владимирском! Все говорят мне, что Александр будет сговорчивее тебя!
Толмач и тот испуганно повел глазом. Но удар Узбека, казалось, пришел впустую. Иван лишь пожал плечами и слегка вздохнул, словно путник на ночлеге, с облегчением слагающий с себя дорожную ношу.
— Что ж, кесарь! Твоя воля, твой ум. Подаришь Русь Гедимину — слова не скажу. Дари. — И в удивленные, недоуменные, закипающие гневом глаза Узбека изрек: — Грамоту я достал наконец! И слухачи подтвердят: подлинная. А далее — слова не скажу, чти сам!
Иван, слегка даже прикусив губу, — не дай Бог расхмылить в сей миг! — медленно достает береженый свиток, затверженный им наизусть, передает Узбеку. Строго молвит:
— Чти!
И далее — дело толмача, дело перевода грамоты (перевод готов, написан тут же, рядом с русским текстом, и в нем выделены, отчеркнуты поносные, — ах, как неосторожен был князь Александр! — охульные на его, Узбека, власть, лишние во всякой грамоте государской словеса: о «злокозненных» и «злонеистовых» татарах, и о самом Узбеке — поносно). И знал, не спросит, даже не подумает Узбек в сей час его, Иванова, торжества: когда писана грамота сия, с чем и кем сочинялась… Да, так и есть, проняло! Вот тебе твой светлый батыр, твой подручник, уже заране продавший тебя великому князю литовскому! Чти! Чти! Чти!
Узбек читал, и в нем подымалась волна бешенства. Иван недаром подчеркивал охульные слова. Не столько само предательство, сколько глумливый слог грамоты подхлестывал ярость Узбека. После того, как он поверил — почти поверил! — бесхитростному прямодушию тверича! Обман! Всюду обман! Опять обман! И этот князь, коего он почел витязем Рустамом, и этот его предает и глумится над ним! О, он покажет! Он ныне… Узбек готов был рычать, грызть кого-то зубами и в ярости кататься по коврам. Он обратил наконец блистающий взор в непривычно жесткое лицо Ивана.
— Докажешь?
Иван сделал движение.
— После! Верю. Чего хочешь? Белоозеро? Бери!
Калита чуял: сейчас попроси — дастся и ярлык на Ярославль, но… он слишком хорошо знал Узбека. Ярославль была излиха великая подачка. А там Узбек почнет колебаться, жалеть и советоваться с визирами… Нет, лучше добивать тверичей! Это теперь важнее, это всего важнее теперь!
И он не обманывал себя. Узбек все проверит. Все проверят его визиры. Без подтверждающих грамот из Твери (Софья Юрьевна настояла-таки на своем!), без свидетелей, слухачей, без показаний князя Наримонта-Глеба (Иван успел уже и его предупредить за время болезни своей) еще неизвестно, чем кончилась бы сегодняшняя молвь Калиты с ханом!