Боярин сидел у келаря и эконом только что прошел туда же — сообщили им. Служка оробел и мялся.
С лаптей и валенок натекли грязные лужи, и монах тихим сердитым голосом наказал служкам:
— Опосле всего тута подтереть пристойно! Высокие гости ноне в монастыре. Сором!
Мишук едва сладил с кашей, как его вызвали к отцу эконому. Опорожнив по пути ковш кислого квасу, он с сожалением покинул свою дружину и пошагал вослед за служкою через монастырский двор.
Во дворе, прямь груды камня, стоял богатый, обтянутый цветною кожей, обитый серебром возок. «Никак сам Протасий Федорыч пожаловал?» — догадал Мишук, только теперь извинив в душе брюзгливого монаха в трапезной.
Боярин сидел у келаря и эконом только что прошел туда же — сообщили им. Служка оробел и мялся. Мишук сам помыслил было: взойти али обождать? Но боярин был все же-знакомый, свой, и он, нахрабрясь, взошел по ступеням и толкнул тяжелую дверь покоя. В полутемных сенцах кто-то в рясе и распахнутом тулупе преградил было ему путь:
— Куда?
— Камень привез! — строго отмолвил Мишук.
— А-а! Камень… — разочарованно протянул тот, отстраняясь.
В просторной келье было светло — свечей тут явно не берегли. Протасий сидел сбоку на лавке — большой, сивый, словно закаменелый, воистину бессмертный. На Мишука поднял незрячий, остраненный взор. Не узнав, отворотил было лик, но, услышав голос — Мишук, низко поклонив, приветствовал боярина по имени-отечеству, — вновь вгляделся, уже внимательнее, и обнажил в улыбке желтые редкие зубы.
— Никак, знакомец?
— Твоей дружины, боярин! — отозвался Мишук с достоинством.
Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:
— Мишук? Федоров?
— Он самый!
— Как же, как же! — радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего. — А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?
— И то было, Протасий Федорыч!
— Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле? — прищурил Протасий веселый глаз.
— Благодарствую, боярин! — возразил Мпшук. — А только Васильем Протасьичем не обижен!
Протасий перевел взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда же, куда и боярин. В келье, кроме отца келаря и эконома, сидело еще трое монахов, и по платью понял Мпшук, что не из простых. «Уж не сам ли митрополит пожаловал?» — испугался он, на всякий случай низко кланяясь всем поряду.
Темноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных темно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:
— Почто ж до воды не пождали?
— Дак что ж! — отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея). — Полой воды-то еще сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!
— Рачителен! — подсказал Протасий. — На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?.. — отнесся он к Мишуку, припоминая.
— С тобою, батюшка! — подтвердил Мишук.
Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том — и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…
Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черед заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.
Мишук усмехнул в ответ:
— Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.
— Грикша? — переспросил Алексий удивленно.
— Извиняй, — поправился Мишук, — мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.
Монахи переглянулись.
— Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут? — решительно сказал клинобородый. — Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу — тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, — такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!
Мишук обратно шел как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит свое обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далекая еще, но крепнущая уверенность, что он захочет — рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, — захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попреков жены, ото всего, что с годами стало все приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придет сюда, обязательно придет!