— Ты, Андрей, что же думашь, лепо нам и с Иваном Данилычем поладить за спиною князя своего? — с обидою изрек Александр Морхинин.
— Почто ты так?! — спокойно, без обиды отозвался Андрей. — Я ить здеся сижу, с вами! И молодцы мои тута, в Литве! Мне ить и воротить во Тверь мочно было! Сам знашь!
Он бережно олапил глиняный кувшин, подержал, болтнул.
Почуяв пустоту, приподнялся, осторожным медведем двинулся по горнице, пригибаясь, чтобы не задеть потолочин. Легко приподняв жбан, налил полный кувшин пива и воротил к столу.
— Пейтя, гаспада! — сказал по-псковски, для смеху, и широко улыбнулся. Не любил, когда при нем зачиналась какая брань. Самого Андрея Кобылу ни разобидеть, ни раззадорить на спор было решительно невозможно. Присев и отпив, он шумно вздохнул, поглядел в потолок:
— Хлеб уже убирают! — сказал, ни к кому не обращаясь, и хоть не примолвил ничего, а стало понятно, что убирают там, дома, в Твери. И еще показалось трем другим, что не так уж и важно, пойдет ли нет Клавдия за Родиона, дело в сам деле семейное!
— Ты, Андрей, како мыслишь о делах наших? — посбавив тон, хоть и по-прежнему хмуро, вопросил Александр Морхинин. (Он сидел нахохлясь, глядя выпукло-рачьим взором, стойно родителю, и островато, неприступно отгораживался локтями от прочих.) — Како мыслишь, почто мы сидим тута и до чего досидим?
— А никак не мыслю! — добродушно и просто отмолвил Андрей. — Сижу! Был бы дома, пошел нынче сам, с горбушею, валить хлеб. Люблю пройтись эдак-то по яровому! — Он усмехнулся вновь румяно и молодо, давая сотоварищам волю подтрунить над его пристрастием к мужицкой работе. Пожал широкими плечами: — Как ни то да образует! Либо Узбек умрет, либо еще что содеет. Не век же нам по Литве горе мыкать!
— Плоха надея! — пробурчал Морхинин.
— А ты, Александр, каку думу думашь? — строго спросил его Федор, так и не тронувши пива, поставленного перед ним Кобылою. Он был суше Ивана, узкобород и неулыбчив ликом, а потому казался иногда годами повозрастнее брата, да и говорил так вот, строго и неотступно, почитай, со всеми и всегда. Федор был воин, стратилат, и вынужденное сиденье в Литве ему было тяжелее, чем Андрею Кобыле.
Александр повел рачьим выпуклым глазом в сторону двоюродного брата, передернул локтями, сказал — в стол:
— Мыслить надобно о Руси! А не о своих вотчинах!
— Дак и откажись от вотчин тех! — вскипел Иван.
— Почто? — хмуро подняв на него глаза, вопросил Александр. — Вотчины нам дадены за службу князю своему в володенье и в род! Пото надлежит и честь рода блюсти неотступно!
— А мы тут, в Литве, — круто остановясь, выкрикнул Иван главное, о чем молчали допрежь, — кому ся деем пользу: Руси али Гедимину литовскому? Он ить и веры не нашей!
— В веру православную Литву и перевести мочно! — примирительно прогудел Андрей Кобыла. — Тута и так православных християн поболе, чем невегласов литовских альбо католиков…
— Другую Русь зачинать? — вопросил Федор сурово. Ему в ответ промолчали. Другую Русь, Русь литовскую, с чужими князьями во главе, коих еще надлежало крестить в православную веру… О таком тяжко было и подумать. Нет, воротить бы Александра на великий стол да поприжать Москву… Но все поняли вдруг, что, пока они будут которовать с Москвою, Гедимин станет усиливать себя за счет русских земель, и кто знает, чем кончит этот настырный литвин, получивший стол непонятно как, едва ли не угробив своего покровителя, Витенеса. Такой ни перед чем не остановит! И в молчанье, обнявшее четверых, в согласную думу земляков Федор уронил колюче и жестко:
— Одно скажу: с Ордою Гедимин не сговорит! Да и с немцем, пожалуй, тоже… С Узбеком на Смоленске соткнутся они… А вот како надлежит нам ся вершить — не скажу. Ты, Александр, все знашь, все постиг, молви!
— Католики жмут… — отозвался Морхинич недовольно. И помедлив: — Видал сам, какая она, Литва! Сила есть, а вот броней добрых… Немец, он в железе весь. Без нас, без Руси, им тута не сдюжить! Понимай сам! На сем дели можно и Твери выстать, можно и новую Русь зачать.
Без нас, без Руси, им тута не сдюжить! Понимай сам! На сем дели можно и Твери выстать, можно и новую Русь зачать. Не с Москвою ж нам лобызатися! Дядя Акинф убит под Переславлем, Давыд — с ним вместях. Мы-ста едва ушли! Михайлу-князя москвичи уморили, Дмитрия Михалыча тоже — без Ивана Данилыча не обошлось! Худой мир с таким соседом! А как великое княжение добывали? Юрий — из-под шаровар своей татарки; Иван — уж не знаю, не сам ли Узбеку ся давал… Нынче Ростов ограбил под дочерним подолом, дочиста, бают. Срам! Великий князь! Смердич, одно слово!
— Не скажи, Александр… Иван Данилыч умен… — раздумчиво возразил Федор. — И умен, да не наш! — круто окончил он и поднял глаза на брата: — Берегись, Иван! Окрутит тебя тезка твой, сам и не почуешь! Хитрее Данилыча нам с тобою не быть!
— Весок жалко! — просто сказал Иван. — А Клавдя что ж… Ей и я не укажу, коли не восхощет! Андрей вон бает: «Дело семейное!» Я и сам так мыслю… А потом… Мне-ста способнее станет туда-сюда ездить, может, и не столь хитер твой Данилыч, на деле-то!
— Он мой, как и твой! — возразил Федор и, помедлив, прибавил: — Повидь Клашу. Пущай сама решит! В сам дели, не Русь продаем, свадьбу сводим! Ты, Александр, как ся?