— Не езди, Саня, Санюшка! На кого…
И Александр крепче и крепче сжимает трепещущие плечи жены и сжимает зубы до дрожи в скулах, чувствуя, что и сам не может заставить себя оторваться от нее, поехать в Орду, на смерть, но что и не ехать уже нельзя.
Глава 45
Уже всюду текли ручьи, солнце пекло вовсю и кое-где начинали просыхать улицы, а тут задул упорный сиверик, нанесло белесой мги и пошел снег. Дуром, что Пасха на носу, завьюжило, стойно Святок! На второй день сугробы выросли до крыльца, вновь замело обсохшие было пригорки, далекие леса и деревни по окоему утонули в серо-синем сумраке, а ветер все дул и дул, завывая в дымниках, все несла и несла метель белою тонкою порошей, и уже шапками молодого снега укрыло плесковские тесаные кровли, уже мужики лопатами начали разгребать сугробы в улицах, дивясь необычной весне. И уже совсем по-зимнему гляделся убеленный порошею простор Великой, за которым, неясные в снежной круговерти, вздымались островерхие плесковские костры с долгими пряслами стен и хороводом размытых метелью сквозистых звонниц и куполов над ними.
Андрей Кобыла стоял в долгом бараньем ордынском тулупе и бобровой шапке и с удовольствием подставлял режущему ветру разрумянившееся на холоде лицо, следил, как в снежном дыму то возникают, то скрываются башни псковского крома, — словно белый холодный пожар бушевал над городом. (Когда летом Псков загорелся и выгорел весь, мало не до тла, Андрей вспомнил, глядючи на сизо-багровые, гонимые ветром облака огня, эту весеннюю небывалую вьюгу.) В дымно-белых вихрях, проносящихся вдоль Великой, маячил, то скрываясь в снежной круговерти, то появляясь вновь, одинокий вершник.
«Ко мне али не ко мне? — гадал Кобыла. — А стало быть седни гонцу!» Вершник, в очередную вынырнув из метели, издалека помахал рукой. «Ко мне!» — понял Андрей и шагнул встречь. Микита, тверской ключник Кобылы, с докрасна иссеченным ветром лицом, свалился с коня прямо в медвежьи объятья своего господина. Смачно расцелованный в обе щеки, сбрасывая снег с усов и бороды, Микита полез было за пазуху — за грамотой.
— Постой! В горницу взойдем! — остановил его Андрей. — Екой ты поспешной!
Влезли в жило. Пока разоболокались, Андрей кивнул слуге, — мигом собрали на стол. Микита хлебал, обжигаясь, щи, ел хлеб, с удовольствием опрокинув в глотку чашу красного фряжского, налитого господином, а Андрей, хмурясь и крякая, шевеля губами, медленно читал грамоту сводного брата, Федьки Шевляги. Оторвавшись от письма, вскинул на ключника лохмы бровей:
— Серебро-то хошь прислал?
Тот, давясь куском, быстро закивал головою. Проглотив, наконец вымолвил:
— Четыре рубли новогороцких! А снедное везут обозом! — быстро примолвил он, видя, что хмурая складка на челе господина не разгладилась.
— Четыре рубли… Восемь гривенок… Мог бы и пять дослать! — пробормотал Андрей. — Шевляга, он Шевляга и есть!
Скоса кинув взгляд на тяжелый кожаный мешочек, достанный Микитою, Андрей воздохнул и вопросил будто нехотя:
— Как там, в деревне?
— В Спасах? — уточнил Микита.
— Вестимо!
— А, Бог миловал! Даве глядел: кони справны, и сеять есть чем, рожь добра.
— Не блодит Офонька-то?
— Да… как ить баять? — Микита замялся. — Немного-то есь!
— Скажи, ворочусь — шкуру с живого спущу! — пообещал Андрей.
— Вот только в Замежье пакость приключилась, с Твердилою…
— Чего бы то?
— Человека убил!
— Ето постой… Какой же Твердило, кузнец?
— Он.
— Ну-у-у, — протянул Кобыла, — мужик доброй! Степенной мужик. Етот дуром и в драку не полезет! Князю доложено уже?
— Дак… В мертвом теле… Князев суд…
— Мог бы Федька и пождать, не долагать! Узнай путем, што да как… Мню, не так-то просто тамо. За такого кузнеца, как Твердило, я и головную виру дам, не постою! — решительно присовокупил Андрей.
Микита почал было долагать о кормах.
— Ну, а Сивой-то, Мизгирь, — перебил Андрей, — какой ныне? Девок, поди, замуж повыдал всех?
— Дак што ж! Годы, господине!
— Уж и с приплодом, поди… Дивно! Помню, махоньки, едаки вот росточком, а востры… Утешные у него чада… А у Селянина, бочара, сын-от здоров?
— Которой?
— Да хошь… Верно, двое ведь у ево!
— Старшего-то Бог прибрал; кака-то болесть, не то остуда пала…
— А второй?
— Плотничает!
— Плотничает, говоришь? — переспросил Кобыла, поглядывая в маленькое слюдяное оконце, за которым бесновалась, завывая и шипя, вьюга, и с откровенною тоскою пробормотал:
— А как Селька косил! Загляденье! Меня ить не пораз окашивал! — И, крепко сжав щеки ладонями, покрутил головой.
— Стосковались, Андрей Иваныч? — участливо вопросил Микита.
— Не скажи! Во снях вижу… домой бы… с косою, по лугу… — признался боярин.
Встряхнувши гривой, Кобыла отогнал настырное, до боли, видение и вновь углубил очи в братню грамоту. Скрипнула дверь. Андрей было сердито повел глазом (не любил, когда дети мешают разговору), но тут же и растянул рот в улыбке.
Скрипнула дверь. Андрей было сердито повел глазом (не любил, когда дети мешают разговору), но тут же и растянул рот в улыбке. Вошла боярыня. Ключник вскочил было.
— Сиди, сиди, Микитушко! — ласково остановила холопа Андреиха. — Добры ли вести привез?
— Федюха четыре рубли прислал! — отозвался Андрей.