— Пожалуйста, — вежливо кивнул я, выковыривая из колбочки пилюльку.
— Долго копаться! — гаркнула супруга и, вырвав из моих рук пилюли, проглотила их разом, выплюнув колбочку как вишневую косточку.
— Гельда!
— Вовсе не есть сладости! — поморщилась гориллоподобная моя женушка. — Невкусные есть! Я милому мужу покупать настоящий сладости! А эти — тьфу! Горько!
— Горько! — икнул папаша-граф.
— Гор-рька! — заревел верзила герр с кастрюлей на голове.
Вот гад! Его-то рев услышала вся зала и немедленно подхватила:
— Горько! Горько!
Если я снова попытался сбежать, то это было стремление не осознанное, а чисто инстинктивное. Впрочем, попытки моей никто не заметил. Я был мгновенно сграбастан, облапан, вздернут в воздух вместе с креслом. Между прочим, поцелуй на публике оказался втрое крепче того первого, интимного! От неминуемой гибели меня спасло только то, что я намертво вцепился зубами в куриную ножку, которую до этого обгладывал, и Гельде, прежде чем она добралась до моих сахарных уст, пришлось сжевать курятину вместе с костью. Но все равно, когда она меня отпустила, нижняя часть моего лица напрочь окаменела, а зубы шатались, как после боя с боксером-тяжеловесом.
Все, хватит развлекаться! Где тут шарманщик, я буду его спасать. А то спасать придется меня самого. Третьего поцелуя я уже не переживу.
Я оглядел залу.
— Не пора ли, папаша, музыку завести? — спросил я тестя. — Скучновато становится. Почему музыкантов до сих пор не видно и, главное, не слышно? Где божественные звуки шарманки? Где свадебные пляски? Где марш Мендельсона, наконец? Желаю усладить слух симфонией про Августина!
Старый граф умильно посмотрел на меня. Видимо, тот факт, что я без ощутимых потерь выдержал поцелуй его дочурки, сильно возвысил мой авторитет в его глазах.
— Музыку! — рявкнул он.
Видимо, тот факт, что я без ощутимых потерь выдержал поцелуй его дочурки, сильно возвысил мой авторитет в его глазах.
— Музыку! — рявкнул он.
К столу вытолкнули чернобородого дедуна с массивным агрегатом на трехногой подставке. Заглянув в лицо дедуну, я едва удержался от того, чтобы не спрятаться под стол. Огненные вихри, как он похож на Черного Барона! Вот что значит фамильное сходство!
— Играть! — приказал граф.
Угрюмо глядя в пол, чернобородый принялся накручивать ручку шарманки, из которой, как фарш из мясорубки, натужно полезла скрипучая мелодия:
— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-ин…
Шум в зале мало-помалу стих. Милый Августин размягчил суровые сердца бранденбургских герров. Оставив разговоры, потушив только разгоравшиеся драки, гости слушали, подрагивая губами, капая слезами в тарелки. Кто-то уже в рыдал в голос. Кто-то, брякнув кулачищем по столу, воскликнул:
— Эх, жисть! Ты есть сон, и ты есть утренний туман!
Варварские вкусы! Даже и не поверишь, что перед тобой предки Иоганна Себастьяновича Баха. Певец двадцатого столетия Киркоров имел бы тут ошеломляющий успех.
Папаша-граф, промокая глаза бородой, обнимал дочку за рельефный плечевой бицепс и плаксиво вопрошал:
— Ты простить меня за то, что я тебя ремешком пороть, когда ты маленькой сломала крепостная стена?
— Простить! — стенала в ответ Гельда. — Простить, папа!
Чернобородый Фридрих Опельгерцхайзен, ни на кого не глядя, шарманил и шарманил. А я озирался по сторонам. Ну и где, спрашивается, боевой серафим-мечник Витольд? Чего он копается? Пусть уже появляется, киллер недоделанный. А то моя машина смерти, она же по совместительству жена, сейчас окончательно размякнет. Да и в ушах у меня уже навяз этот проклятый Августин.
— Ах, мой милый Августи-ин, Августи-и-н, Авгу-сти-и-и-н… Хр-р…
Булькнув, шарманка смолкла. Невнимательно кивнув в ответ на бурные аплодисменты, Фридрих оттопырил подол рваной рясы, куда тут же посыпались медяки.
— Герру Шульцу понравиться? — осведомился граф.
Ну где же Витольд? Чего он медлит? Шарманщика сейчас отпустят восвояси, я его из виду потеряю… А если чернобородого Фридриха куда-нибудь надежно законопатить?. От греха подальше? Пусть-ка серафим его поищет!
— Великолепно! — между тем отвечал я. — Восхитительно! Неописуемо…
— Я есть рад, что…
— Обворожительно! Это я про музыку. А вот исполнитель подкачал. Чего он такой угрюмый и надменный? Будто барон какой-то, а не нищий шарманщик.
— Не понравиться? — нахмурился граф. — Не уважать папаша?
— Уважать! Очень даже уважать! Спасибо вам за то, что вы есть, и отдельное спасибо за дочку. Но шарманщик между нами все-таки отвратителен.
— Хм…
— В конце концов, ручку может всякий дурак вертеть, — дожал я, — вот хотя бы тот… — и я указал на верзилу с кастрюлей на голове, оравшего «горько».
— Герр Мюллер смочь вертеть? — обернулся в его сторону граф.
Верзила что-то проворчал, но перечить хозяину не посмел. Дотянулся своей ручищей до чернобородого Фридриха и, вырвав шарманку, положил ее на колени. Пару раз крутанул ручку:
— Ах, мой милый… — вздохнула шарманка.
— Забавно есть! — расцвел герр Мюллер.
Пару раз крутанул ручку:
— Ах, мой милый… — вздохнула шарманка.
— Забавно есть! — расцвел герр Мюллер.
— Отдать мой инструмент! — рассыпая по полу медяки, рванулся к экспроприатору Опельгерцхайзен-старший.