— Товарищ Адольф… — медленно отступая к стенке, подал голос и комиссар Огоньков. — Ты так глазищами-то не сверкай… А то страшно.
И как я раньше не разгадал сволочную их сущность? Ну ничего, теперь у меня глаза открылись… И засверкали… Вон какая мерзкая харя у Огонькова — бледная. Губешки трясутся, ручки дрожат… Пер-ре-бежчик! А Петро? Карась этот толстомордый? Гадина! Подбородок свой круглый, как пятка, будто нарочно выставляет — так и ждет, чтобы я ему врезал левой снизу вверх! Что зенки пялишь? Думаешь, не врежу? Еще как врежу!
И, не в силах удержаться от соблазна, я прыгнул вперед и замахнулся.
От первого удара Петро посчастливилось ускользнуть. От второго тоже. С криком:
— Братишка, с ума сошел, что ли? — он попытался выпрыгнуть в окно. Попытка не удалась, в силу того что окно снаружи было плотно закрыто ставнями. Петро, как мячик от стенки, откатился на середину комнаты.
Комиссар Огоньков решил спастись с помощью риторики. Выставив перед собой безоружные ладони, он с пафосом молвил:
— Именем революции! Требую остановиться! — потом пригляделся ко мне повнимательнее, ойкнул и нырнул под стол.
Стол я разнес пинком копыта, обутого в высокий сапог, — и уже занес кулак над скорчившимся на полу комиссаром, как вдруг на спине моей тяжелой свинцовой чушкой повис Петро.
— Адольф, братишка, форштевень тебе в дышло, опомнись! Ты что творишь? — заорал он мне в ухо. — Беги, комиссар, спасайся, я его задержу! Приведи подмогу!
Тут я совсем взбеленился.
— Подмогу?! — заревел я. — А-а-а… Заговор устроили? Погубить меня договорились? Ну держитесь…
И началось! Я ревел как раненый медведь, прыгал из стороны в стороны, кидался на стены, но Петро вцепился в меня как пиявка и отваливаться никак не желал.
Огоньков, вместо того чтобы бежать за подмогой, выбрался из-под обломков стола, резво отполз к двери и принялся оттуда бомбардировать меня картошкой. Ярость моя была так велика, что картофелины я ловил ртом и немедленно пожирал — даже и не думал никогда, что на такое способен! В тот момент я вообще ни о чем не думал. «Р-раскромсать! — билось между висками как кровь в моей голове. — Р-разрубить! Р-разрушить!»
И когда на пороге комнаты показалась Анна с громадной оглоблей в руках, я — себя не помня совершенно — отодрал-таки от собственной шеи матроса, швырнул его в окно (пробив своим телом ставни, он вылетел на улицу) и пошел прямо на кикимору.
Огоньков закрыл глаза, прошептал: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом» — и с криком:
— Спасите! — бросился мне под ноги. Л
Я споткнулся, рухнул на порог, еще в полете успев заметить, как взметнулась надо мной оглобля… Анна! И ты, Брут! Как оглобля опускалась, я не помню. Что, впрочем, неудивительно, поскольку оглобля опустилась не куда-нибудь, а точнехонько мне на макушку.
Думаете, пока я валялся в бессознательном состоянии, меня связали, окатили холодной водой, похлопали по щекам, сунули под нос нашатырь, а в пасть прыснули валерьянки — и я очнулся, покраснев от стыда, униженно извинился, и на этом все закончилось? Ну да, как же! То есть связали, конечно, и холодной водой поливали, и свинцовую примочку прикладывали к шишке на голове, и нашатырь использовали, и валерьянку. Но после всего этого мудрый Петро Карась, сказав, что знает, как правильно приводить комдивов в чувство, плеснул мне в рот полный стакан спирта…
Что тогда началось!
Гневаться я сразу перестал. Мне вдруг со страшной силой захотелось веселиться. Веревки, связываюшие меня, я разодрал без особого напряжения. Вскочил на ноги и захохотал, ощущая во всем теле былую бесовскую силу и небывалый, никогда мною не ощущаемый кураж.
— Анка! — заорал я, хлопнув зеленоволосую кикимору пониже спины. — Собирай на стол! Тащи огурцов! Помидоров тащи!
— Так ведь не сезон для овощей, — оторопела Анна.
— И для праздников не сезон! — завопил товарищ Огоньков. — У нас сражение с превосходящими силами противника на носу, а вы, товарищ Адольф, дурью маетесь! Положение фронта!.. Секретное вражеское оружие!.. Давайте уж тогда отступать, от греха подальше, а не лезть в бой…
— Сражение?! — заревел я. — Это ты мне, мымра очкастая, о сражении говорить будешь? Где здесь противник? Покажите мне его превосходящие силы! Сейчас я его с потрохами жрать буду!
— Зря ты ему спирта налил, — шепнул Огоньков Карасю.
— Зря?! — расслышал я. — Ну, селедка четырехглазая, договоришься сейчас у меня!
Наученный горьким опытом, Огоньков вздрогнул. Пробормотал что-то вроде:
— Кажется, Кузьма меня зовет, — и, пятясь, удалился.
Уход его на меня подействовал, как вид мчащейся машины на уличного пса. Не рассуждая, я рванул вслед за политруком, по дороге разметав в разные стороны Анну и Петра и вышибив лбом дверь.
— Держи комдива! — полетел мне в спину вопль Карася.
Честно говоря, я и сам не вполне понимал, что со мной. Не будь я созданием Преисподней, я сказал бы, что одержим бесом… Каким еще бесом?! Буйный желтый комдив Василий Иваныч Чапаев прочно овладел моим сознанием и заставлял меня выкидывать такие штуки, какие я в трезвом уме и здравой памяти никогда бы не стал…
Итак, не найдя Огонькова, резво куда-то спрятавшегося, я схлестнулся в шуточной баталии с отрядом леших-пехотинцев в полном составе и, конечно, победил, при этом даже не запыхавшись.
Когда порядочно поувеченные члены дивизии борцов за свободу малых Темных народов расползлись по ближайшим кустам, я огляделся и увидел, что вокруг стало как-то очень безлюдно. И в штабе, который я незамедлительно после драки разнес по бревнышкам, никого не оказалось. Так и не удовлетворив жажду разрушения, я заметался по пригорку, где дислоцировалась минуту назад растворившаяся в воздухе дивизия, споткнулся о какую-то кочку, ушиб себе копыто и совсем озверел.
Дальше… что-то очень смутно припоминаю… Извлек из прибрежных камышей Карася, бегал за ним по окрестностям, приказывая открыть мне тайны месторасположения стратегического запаса спирта. Петро удачно улизнул на одиноко торчащую корабельную сосну и с высоты пяти метров принялся слезливо увещевать меня успокоиться. Наверное, я бы все-таки вырвал сосну с корнем и примерно наказал бы ординарца за неподчинение приказам высшего начальства, но тут мое внимание привлекло кое-что поинтереснее болтающегося на верхушке дерева матроса.