— Василий Иваны-ыч! Васенька, ненаглядный ты мо-ой!
— Товарищ комдив! — взрыднул Петька.
— Глубины преисподней… — удивленно просипел я. — Как же так?..
Брякнувшись на пол, я, как и полагается всем застреленным, положил руку на грудь. Крови почему-то не было, зато в ладони, выкатившись из пробитого пулей нагрудного кармана, оказался кристаллический шарик. Желтое солнце скользнуло ослепительным лучом по бесчисленным граням. Предательская пуля не оставила даже малейшей царапины на колдовском артефакте.
— Е-мое! — воскликнул я и тут же раздумал умирать. Шарик в моей ладони вибрировал, словно микроскопическая стиральная машина. Вместе с шариком, подчиняясь ему, дрожало мое сознание… перед глазами расплывалась действительность… альтернативная действительность расплывалась перед глазами! Я уже не слышал, как кричат и суетятся вокруг меня, потому что возник ниоткуда странный, все заполняющий гул, мое тело словно распухло во все стороны сразу и потеряло вес. Не чувствуя абсолютно ничего и пугаясь ни на что не похожего этого ощущения, я закрыл глаза.
Дзин-нь!
Странный какой-то звук. Кристально-нездешний. Будто кто-то хрустальным молоточком тюкнул по серебряному блюдцу… И где я это уже слышал?
— …Сам во всем и виноват, — ворвался в мои уши обрывок речи, произносимой довольно угрюмым голосом, — через три кнехта якорину тебе в глотку, ставрида позорная! Чтоб тебе гальюны до скончания твоей никчемной жизни чистить ватными палочками! Чтоб тебе!.. Ух, ексель-моксель, шпангоут враскорячку! Тьфу, дредноут недоделанный! Хрень-трень через кубрик налево!
Я прокашлялся — исключительно для того, чтобы убедиться: жив я или нет? И строго потребовал на всякий случай:
— Немедленно прекратите ругаться!
— А-а… Причалил наконец к берегу! Вставай, хватит валяться, симулянт!
— Кто симулянт? — обиделся я и открыл глаза.
— Сам симулянт! — сказал я Петьке, сидевшему напротив меня на корточках. — Видел же, как синегвардейская пуля попала мне в грудь! Вот сюда!
Я шлепнул себя ладонью по нагрудному карману гимнастерки и внезапно увидел, что никакой гимнастерки на мне нет. Есть кожанка, чрезвычайно грязная между прочим, украшенная потрепанным красным бантом и веточками петрушки, отвратительно воняющими огуречным рассолом. Да и Петька… То есть никакой это не Петька! Это же Петро Карась — в извечной своей тельняшке, драном морском бушлате…
— Синяки меня подстрелили… — по инерции договорил я.
— Это ты синяк! — ответил мне Петро. — Всем синякам синяк! После той битвы за Волынск тебя и не узнать, Адольф. Был человек человеком, хоть и бес, конечно. А стал каким-то бандитом! Ругаешься как сапожник, пьешь как… как сапожник.
— Карась! — закричал я, бросаясь прямо из положения лежа на шею матросу. — Ур-ра! Если б ты знал, как я рад тебя видеть! Я вернулся! Артефакт сработал, — правда, хрен его знает, как он сработал, но я ведь вернулся! Где мой любимый, настоящий Огоньков без всякого дурацкого псевдонима? Где моя дорогая зеленоволосая Анна? Где мои прекрасные оборотни, великолепные домовые, очаровательные лешие, умопомрачительные русалки и водяные?.. Кстати, а мы сами-то где?
— «Где?..» — передразнил Петро, ускользая от моих объятий. — В рифму ответить?
Я огляделся. Радость моя порядком поугасла. Похоже, что именно в рифму на мой вопрос и отвечать: окружающий нас с Карасем интерьерчик смотрелся мрачновато. Представьте себе каменный мешок размером два на два, земляной обледеневший пол, лишь кое-где прикрытый чахлыми пучками соломы, и — как единственный источник света — крохотное окошко, забранное могучими металлическими прутьями.
— Тюрьма, что ли? — предположил я.
— Догадался! Молоток! Старайся в том же духе, кувалдой станешь… Ты что, не помнишь, как нас сюда тащили? А вообще-то где тебе помнить. Ты же пьяный был в зюзю! Белогвардейцев, которые нас повязали, синяками называл! А себя величал боевым желтым комиссаром. И еще песню пел. Как это? «И от тайги до британских морей…»
— Желтая армия всех сильней… — совсем уж уныло доскулил я.
Вот ведь елки-палки! Вернулся из параллельного мира — и нет чтобы за стол, ломящийся от яств, нет чтобы в объятия к какой-нибудь знойной красавице — попал прямо в узилище. Ну почему так всегда бывает, а?
— Если так и дальше пойдет, — решительно высказался Петро, — я от тебя переведусь куда-нибудь. Хоть к Махно. Он, наверное, и то покультурнее будет.
— Петро! — проникновенно начал я. — Ты мне, конечно, не поверишь, но я должен тебе кое-что объяснить…
— Объясни! — взвился Карась. — Объясни, пожалуйста, трень-хрень, ядреный штурвал! Объясни, почему после взятия Волынска ты как с цепи сорвался?! Запил, закуролесил! К бедной Анне приставал! Довел кикимору несчастную до слез, аж Огоньков за нее заступаться полез, а ты ему глаз подбил и меня чуть не покалечил. Пришлось поскорее из Волынска сваливать, чтобы ты окончательно новую власть не это… не дискредитировал!
— Так мы сейчас не в Волынске?
— Конечно нет, пьянчуга! Тебя там надолго запомнят! Уж на что я выпить люблю, но до такого, чтобы конную статую губернатора оседлать и удивляться, почему она стоит как вкопанная, ни за что бы не додумался! А потом что было, помнишь? Как ты все два дня похода дербанил спирт и распевал одну и ту же песню про Желтую армию? Как предлагал лешему Кузьме руку и сердце, перепутав его с Анной? А последний финт — когда мы подошли к занятому белыми Рогунову? Даешь, мол, разведку! Пошли, мол, Петька, — это ты мне — в разведку! Законспирируемся, никто нас ни в чем не заподозрит! Я и пошел сдуру.
Ни хрена себе конспирация! В первом кабаке, где, как ты уверял, можно важные сведения получить, ты нажрался, плясал, будто сайгак, на столах, расстегнулся до полного безобразия и белогвардейскому патрулю предложил попробовать горячего комиссарского тела! Это даже удивительно было бы, если б нас не повязали!
— Мы уже в Рогунове? — прошептал я.